Легенда о Ричарде Тишкове
Шрифт:
— Пожалуйста, — любезно ответил Монастырский и ткнул ножом в прежнее место.
Старуха возмутилась:
— Я ж говорю — посередке, а ты опять в угол!
— Это же, бабушка, все-таки не ваш платок, — возразил Монастырский. — Так чего же вы требуете, чтоб я испортил чужую вещь? Вот если бы это был ваш платок, я бы — пожалуйста! — резал его и тут, и тут, и тут…
И под общее «А-а-ах…» он прокалывал квадрат посередке, по углам — везде, где можно, пока от бумаги не остались одни лохмотья.
— А с чужим платком я так обращаться не могу, — закончил Монастырский, сорвал остатки бумаги, снял с рамки совершенно целый платок и отдал
На этот раз хлопали дружно, хохоча над настырной старухой.
Сперва Игорь следил за поведением зала. Потом забыл об этом — он сам стал залом. Он бывал в цирке, но такого еще не видел. Чем дольше он глядел на сцену, тем яснее чувствовал, что главное из происходящего там — не яйца, пойманные в воздухе, и не цветы, падающие из пустой шляпы. Совершенная техника фокусника — это только средство. А главное — великолепная, почти невероятная в своей естественности актерская игра. Зрители все больше попадали под власть этой игры. Зал превращался в подмостки. Уже несколько десятков человек незаметно для себя стали участниками сценического действа. Они забавно горячились, спорили с Монастырским и друг с другом, они победоносно смеялись над фокусником, а через минуту зал хохотал над ними.
Когда Монастырский наливал воду в черный цилиндр, а потом клал его набок, сразу двадцать человек кричало:
— Вверх дном!
— Пожалуйста, — соглашался актер и снова клал цилиндр набок.
— Вверх дном!
— Да тише вы! — возмущались любители порядка. — Не мешайте человеку.
Но те вопили скандальными голосами:
— Вверх дном!
— Хитрые какие! Так у меня фокус не получится, — в тон им возражал Монастырский. — Набок — пожалуйста. А вот так, — и он под общий гул переворачивал цилиндр вверх дном, — так нельзя.
А зал стонал от наслаждения, со слезами влюбленно смотрел на артиста. Зал признал за артистом право весело дурачить себя. И победа человека на сцене была для людей тем радостной, что он был свой, совсем свой. С ним можно было спорить, даже ругаться, ловить его на слове, на жесте, с ним можно было вести себя как со своим братом, трактористом или ездовым, который в час отдыха решил показать приятелям нехитрый фокус с пятью картами.
Монастырский, вытащив из нагрудного кармашка последнюю салфетку, просто сказал: «Все» — и раскланялся, на этот раз настоящим театральным поклоном. И теперь уже все видели, что у человека на сцене умное усталое лицо, что его коричневая с блестками куртка — просто рабочая одежда. Не простоватый провинциальный фокусник только что выступал перед зрителями, а настоящий большой артист. И аплодисменты, которыми его проводили, были аплодисментами благодарности.
В десятый раз раскланявшись, Монастырский ушел за кулисы. На сцене опять старался аккордеонист. Потом минуты три острил А. Аракелов, иногда удачно. Наконец он объявил:
— Софья Петрова — девичий танец.
Соню приняли хорошо. И в ярком платье она казалась скромной девочкой. Да и танцевала она так же скромно, немного угловато. И даже потом, когда она кружилась, когда подол платья, взлетая к поясу, открывал ноги и бедра, обтянутые белыми трусиками, — даже в этот момент сквозь профессиональную наготу актрисы проступала наивная детская обнаженность.
Ее вызывали дважды — может, именно затем, чтобы эта милая девочка, еще не умеющая скрывать свою радость, лишний раз улыбнулась.
И все-таки Игорь с острой радостью глядел на девочку в ярком платье. Она будет, она будет
А. Аракелов объявил перерыв. Игорь подошел к парторгу, взглядом спросил: «Хорошо?»
— Прямо, можно сказать, редкий коллектив, — ответил Григорий Иванович.
Когда занавес опять раскрылся, на сцене в ряд сидели пять медведей. Монастырского, теперь уже в роли дрессировщика, зал встретил аплодисментами, более продолжительными, чем принято, — ему словно выплачивали долг за первое отделение.
Медведи действовали умело и послушно — они кувыркались, катались на велосипедах, строили пирамиду. Бурый Фомка делал даже «баланс» — исключительно сложный номер. На пол клали гладкое бревно, на бревно — доску, и на этом шатком фундаменте Фомка выполнял стойку на передних лапах. Медведь ревел от натуги. Когда он покачнулся, на лице у дрессировщика выступили капли пота, внезапные, как брызги из-под колеса.
Зрители не слишком хорошо разобрались в Фомкином искусстве. Зато Монастырский дал ему полную горсть сахару. Он сочувствовал Фомке как артист артисту. Ведь это был номер будущего. Когда-нибудь его поставят и на московской арене. Конечно, суть не изменится — бревно, доска и медведь. Но подадут номер со всей роскошью, доступной большому цирку. Публику оглушат светом, блеском и барабанной дробью, коверный, пять раз свалившись с доски, объяснит недогадливому зрителю, как трудно на ней удержаться, и какой-нибудь самовлюбленный столичный Топтыгин нагло сорвет аплодисменты, которые по праву должен был бы получить честный труженик, скромный периферийный медведь Фомка.
Концерт окончился как раз вовремя, когда напряжение в зале стало чуть-чуть спадать. Монастырский хорошо чувствовал настроение зрителя…
Игорь пробрался в комнату за сценой. На полуофициальный вопрос А. Аракелова, стоявшего в дверях, ответил полуофициальным комплиментом. Монастырский, голый по пояс, сидел, тяжело дыша, на диванчике.
— Ну как? — спросил он, и уже по скромному тону ясно было, что в ответе он уверен.
— Здорово! — выдохнул Игорь и потом попытался объяснить, почему, то есть сказал то же самое, только длинней и путанней. Но Монастырский внимательно слушал, кивал головой, а в конце даже сказал, что коллектив с благодарностью учтет все замечания Игоря, хотя никаких замечаний тот не сделал.
Утром Игорь опять заглянул в клуб. Там шло что-то вроде репетиции. Монастырский, стоя посреди сцены, крутил вокруг запястья толстую трость. Поймав ее, поморщился — видно, растянул мышцу. И, взяв правую руку в левую, разглядывал ее и щупал, деловито, как плотник треснувшее топорище. Долговязый Юра что-то подбирал на слух. Конферансье А. Аракелов безуспешно пытался поднять за ножку тощий стул — зачем ему это понадобилось, Игорь понять не мог. Больше всех старался лохматый парень, не принимавший участия в представлении. Он выжимал длинную ржавую трубу, делал прыжки и стойки и даже пробовал пройтись колесом.
Игорь спросил Монастырского:
— Он гимнаст?
Тот ответил:
— Униформа, подсобник. Пришел ко мне в Рыльске после представления. Я передаю ему свой старый номер. Если сумеет работать хоть треть того, что работал когда-то я, ему обеспечено имя.
Вошла Соня, села у входа. Игорь подошел, спросил:
— А вы почему не репетируете?
— Юра занят, а я без музыки не могу.
Игорь сказал, что ему понравился ее вчерашний танец, и оба смутились. Он еще не умел хвалить, а она — принимать похвалы.