Легенда о Ричарде Тишкове
Шрифт:
Дикость какая-то. Самая обычная командировка. Могли послать Гусева или Быховского… Впрочем, нет. За такими вещами всегда посылают именно его, Архипова. Обычный деловой репортаж. Но он нужен наверняка. А Архипов никогда не подводил редакцию. Конечно, для таких, как мальчишка-бурмастер, все это чепуха, писанина. Разве они знают, что порой из-за не сданной в срок информации летит целая передача — труд десятка людей… С ним такого не бывало. Что говорить, он средний журналист. Но материалы всегда сдает вовремя, за это его и ценят в редакции. Талантливых журналистов
Архипов огляделся. Нефтяники, вымокшие и замерзшие, жались друг к другу. Парень в грязнейшем ватнике неловко сидел в углу, отодвинувшись от подушки, чтобы не запачкать ее.
Обычные рабочие ребята.
Если это случится, о них, пожалуй, станут говорить как о героях. Так уж водится. Мало ли, например, ездит хороших шоферов по Алтаю? И мужчины и женщины. А вот одна разбилась — и вошла в легенду. Даже песни о ней поют. Может, и про этих ребят будут петь.
Нелепо — смерть делает человека героем.
Нелепо и неверно. Герой не тот, кто гибнет, герой — кто рискует. Как летчик-испытатель, как солдат, как морской нефтяник. Риск делает человека героем, риск, а не гибель.
Архипову вдруг пришло в голову, что и он, чего доброго, попадет в герои, если это случится. Геройски погиб на трудовом посту… Во всяком случае, зав. редакцией непременно скажет что-нибудь в этом роде — он человек с пафосом…
Чушь. Тупая случайность. Погибнуть можно и сидя в редакции — свалится люстра на голову…
Конечно, и журналист бывает героем, но только очень хороший журналист, все сердце отдающий работе.
К страху нельзя привыкнуть. И снова Архипов сжался, и закричал, и не услышал себя в реве волны. Ящик культбудки словно взлетел вверх и повис в воздухе, перед тем как рухнуть в грохочущую пропасть. И лишь минуту спустя Архипов понял, что пока все осталось на месте.
…А может, все не так, как он думал. Ведь журналист рискует и с летчиком, и с моряком, и с полярной экспедицией. Такая уж работа — всю жизнь заниматься чужими делами. При этом чужая слава к рукам не пристает. А вот чужой риск порой приходится брать и на себя. Такая уж работа…
Рация действовала. Изредка сквозь гул и щелканье до Федора долетал испуганный голос радистки. Бутова, кажется. Или та, высокая, в шляпке.
Федор пошевелил рукой, высвобождая часы. Четыре. Зойка заступает на дежурство с восьми. Вряд ли он услышит ее голос. Кончено. Не успел.
У него были девчонки — и хорошие, и не очень хорошие. Он не требовал от них многого — так проще, тогда и они не много требуют. Была Валечка, оператор с промыслов, ее потом в Красногвардейское перевели. Была Тася, лаборантка — вместе время проводили…
С Зойкой у него ничего не было. И знаком-то с ней так, с пятого на десятое. Он и не старался. Совсем еще девчонка, малолеток. Года еще не работает. Как пришла,
Ничего с ней не было. И все-таки было. Он знал, что было. Вот рассказать бы никому не смог. Что рассказывать? Как взглядывала на него иногда? Как однажды, проходя мимо, будто нечаянно тронула за руку?
Раз к ним приехала на буровую — посмотреть. Топала в своих брючках по настилу, когда спрашивала что-нибудь, клала ладошку ему на рукав и, задирая голову, таращила на вышку голубые свои глазенки.
А Федору было хорошо оттого только, что она рядом…
И от этого говорил с ней грубо, прогнал от дизеля, а когда она нагнулась потрогать старый турбобур, прикрикнул:
— Нечего цапать, не игрушка!
А она глядела на него послушно и еще помахала рукой с катера.
После Федор и сам не знал, почему злится на нее. Но злился, страшно злился и все твердил себе, что она девчонка как девчонка, к тому же сопливая и, если он захочет, через месяц, как миленькая, будет ездить с ним за город.
Но когда видел ее, снова чувствовал, что только бы быть с ней — и ничего больше не надо.
…Да, у него было много девчонок. Но теперь не важно, что их было много. Важно, что не было этой, единственной…
Что ж, он морской нефтяник. Знал, какая работа, — силком никто не тянул. В море все бывает. Конечно, когда ставят основание, думают. Но всего предусмотреть нельзя. Кому-то нужно рисковать. Тут дело добровольное. Не хочешь — не иди. Только не скули потом, что революцию и войну — геройские времена — прозевал по молодости.
Все это Федор решил давно — еще три года назад. Он и сейчас ни о чем не жалел. Просто очень хотелось жить, и страшно было ждать последней волны, и хуже всего, что смертный этот страх приходилось переживать стократно — каждая волна казалась последней.
…Если бы он успел хоть сказать Зойке, как ее любит. Только сказать. Скажет — тогда ничего не страшно. Он не умрет, пока о нем будет помнить эта девчонка. А она будет помнить. Будет. Только бы успеть сказать…
В эту минуту Федор не боялся погибнуть — боялся, что погибнет так и не сказанное слово.
Архипов совсем замерз. Один из рабочих дал ему старое одеяло. Но все равно было холодно.
Бурмастер сказал:
— Ничего, ребята. Даст морской бог, до света дотянем, а там веселей будет.
Парень, сидевший в углу, не расслышал:
— Чего говоришь?
— Утром, говорю, веселей будет.
Тот согласился:
— Это верно, утром веселей.
— Совсем другое дело, — сказал Федор. — Как ветер ляжет, сразу вертолет пошлют.
А когда прошла очередная волна и вода, ворвавшаяся в культбудку, уходила сквозь щели в полу, Архипов услышал, как бурмастер бормочет: