Легенда о Ричарде Тишкове

Жуховицкий Леонид Аронович

— Мне тридцать лет. Ты знаешь, что такое тридцать лет?

Он ответил:

— Я знаю, что такое тридцать пять.

Она упрямо повторила:

— А я знаю, что такое тридцать. Я женщина.

— Ясно, — сказал Георгий. — Ясно.

Что ж, он и раньше догадывался, что тут не Ромео и Джульетта. Просто, как говорится, подходят друг к другу. Могут и пожениться — не потому, что иначе не жить, а потому, что ей тридцать, а ему тридцать пять.

Знал, чего там. Только думать про это не хотел. А сейчас слово сказано. И выяснять больше нечего, и делать нечего, и

винить некого. Кинуть пару ласковых слов на прощанье и уйти. Георгий повернулся к Ане. И теперь, когда все было кончено, вдруг увидел, что она некрасива, что держится только платьем, прической, помадой, а лицо у нее усталое и тусклое, как у людей, для которых несчастливость стала привычкой. Он повернулся к ней и увидел в глазах у нее страх оттого, что тридцать, что одна, что отнята сейчас надежда — может быть, последняя.

И тут ему тоже стало страшно.

Ну, все. Уйдет. А если и у него последнее?

Вот он все живет ожиданием чего-то впереди. Зимой ждет лета, а летом ждет отпуска, а в отпуске думает — вот вернусь на работу, тогда… Он гонит время, как гонят поезд, подъезжая к станции. Да где она, эта станция? А если и нет ее вовсе, если проехал давно?

Он хрипло попросил:

— Дай чаю.

Аня ухватилась за эту жалкую передышку, торопливо пошла в кухню и не приходила долго — может, плакала где-нибудь между плитой и черным ходом…

Теперь Георгий сидел наклонившись вперед — локоть в колено, подбородок в ладонь. Мысли вязались туго, но он вязал их упрямо, пробуя на прочность, как вяжут веревку на переправе перед тем, как повиснуть спиной вниз над порогами, над брызгами, над сволочной круговертью реки.

Ну, уйдет. Ну, не будет у него этой женщины — не гриновской, не тургеневской, не ремарковской, не той, что снится по ночам, — просто женщины, к которой привык, на которой мог бы жениться. Ну, не будет ее. А что будет?

Вот он прожил молодость, стоящую, трудную молодость, и ничего не нажил, кроме права на трудную старость, на комнатуху в случайном городишке, где когда-нибудь настигнет его пенсия, на папиросы, на радио, на крики чужих мальчишек во дворе, на одиночество, на окно в тихую улицу, где вечерами просиживают старухи и девчонки, проходя, шуршат платьями…

…Глобус, глобус, шар голубой. Прожил тридцать пять, не останавливаясь, не оглядываясь. Но, наверное, надо когда-нибудь остановиться и подумать о себе. Конечно, сам выбирал, никто не неволил. Но тогда он думал, что романтика — это самая дальняя дорога, самая интересная работа, самая большая любовь. Тогда он был молод и думал, что романтика — как букет цветов, который бросаешь незнакомой женщине в окно проходящего поезда. А романтика — это черный хлеб. До старости, до конца его дней…

Аня внесла чайник с подставкой, круглой аккуратненькой фанеркой. Вынула из буфета чашки, розетки, сахар в сахарнице и варенье в вазочке.

Он молча смотрел на нее, на ее некрасивое лицо. И вдруг почувствовал, что злости больше нет, а есть непривычное ощущение вины и давней, уже далекой ошибки.

Вот сидит перед ним женщина, от которой он уйдет. А раньше были другие, но он и от них

уходил. Уходил за то, что они не гриновские и не ремарковские. Уходил, еще не зная, чем за это расплачиваются. Теперь знает…

Георгий пил чай, накладывал варенье в розетку, грыз конфеты и какую-то сладкую хрустящую мелочь. Аня не поднимала глаз от чашки. А он был так ей благодарен за все это, за сахар в сахарнице, за варенье в розетке, за вышитую скатерть, за старый диван с зайцем на полке!

И все же встал. Аня вышла с ним в переднюю. Он надел свой прорезиненный, застегнул на все пуговицы. Верхняя болталась, он оторвал ее и сунул в карман.

— Пришить? — глухо спросила Аня.

Он махнул рукой — какая, мол, разница. Потом взял ее за плечи и сказал грустно и ласково:

— Счастливо тебе.

И вдруг остро почувствовал свою вину перед ней за эти глупые слова, за то, что приходил раньше, и за то, что уходит теперь…

На улице дождило, и Георгий чертыхнулся, потому что дождик этот, безобидный на асфальте, даст им жизни завтра в Заосиновке. Подняв воротник прорезиненного, он пошел к центру, пошел спокойно, даже руку не вскинул, когда мимо прошлепало такси. Повернувшись к дождю спиной, закурил с третьей спички. Проще было зайти в подъезд, да в голову не пришло — отвык от подъездов. Поглядел на часы — было возле одиннадцати.

…Да, в двадцать лет романтика выглядела куда романтичней! Он и не думал тогда, что романтика — черный хлеб, сырая военная пайка, двести грамм, как в блокаду, голодная пайка, которой в чужом подъезде делишься с высохшим, до обморока ослабшим стариком. Выбирал он ту, красивую — насчет этой уговору не было! Но и сейчас, в тридцать пять, переигрывать не станет — согласен и на такую…

Он повернулся, чтобы идти, и, еще не сделав шага, вдруг весь подался вперед — из-за угла шел ему навстречу Серега. Шел неторопливо, не слишком старательно обходя лужи.

Чего это он вдруг здесь? Случилось что?

Георгий быстро пошел навстречу.

Но это был не Серега — незнакомый парень лет тридцати, даже похож не очень, разве что плащом и походкой.

Парень остановился рядом и поднес пальцы к губам:

— Не найдется?

Георгий дал ему сигарету, подождал, пока прикурит, и спросил чуть хрипловато от только что испытанной тревоги за Серегу:

— Здесь живешь?

Тот выпустил дым и ответил с неторопливостью старожила:

— Уже шесть лет. Сразу, как демобилизовался. — Снова затянулся и сказал: — На Курилах служил. Интересное место, год за два идет.

— Квартиру дали? — поинтересовался Георгий.

Тот ответил:

— А как же! Здесь сравнительно, как в других местах, ничего.

Помолчали немного, и Георгий сказал:

— На друга моего ты похож. Здесь недалеко работаем, в Заосиновке…

Они докурили и разошлись. И хоть парень этот не знал и не мог знать, о чем Георгий думал сегодня чуть не весь вечер, было стыдно, чертовски стыдно, будто в компании пили на равных, и все держатся, а ты вдруг раскис… Город им выстроил, благодетель. А здесь, что ли, не люди живут? Выстроил и радуйся.