Легенда о Вавилоне

Ильинский Петр Олегович

Негативный заряд слова «Вавилон» ощущается уже в одном из самых ранних упоминаний Города и Башни в классической литературе — в 1-й сцене мольеровского «Тартюфа». Осуждающая парижские сборища (assemblers) г-жа Пернель сравнивает их с Вавилонской башней, употребляя при этом неверное выражение «la tour de Babylone» (вместо Babel), и добавляет, что парижане, подобно вавилонянам, горазды без продыха молоть языками (игра слов, напомним, что «babiller» означает «болтать»). А Господь-то над последними недаром посмеялся, напоминает она, и тут просвещенная парижская молодежь начинает над вредной старухой слегка подхихикивать. Любопытно, что русский переводчик ошибку г-жи Пернель усугубил, и слегка даже, нам кажется, перевавилонил, чтобы она стала понятна и не очень подготовленному читателю: «Там, как сказал один ученый богослов, // Стоп-повторение (курсив мой. — П. И.): такие ж были крики, // Когда язычники, смешав свои языки, // Решили сообща разрушить Вавилон»^{22}.

Обратим

внимание, что в европейских языках Башня библейского текста обозначается словом «Babel», отличным от имени Города, который классические западные переводы называют на греческий манер «Babylon». Это связано с тем, что Септуагинта в этом стихе заменяет имя Города (B — Бабилон) на (Смешение, Куча) [78] . Следуя за ней, старые европейские переводы тоже различали смешение языков — Babel и город — Babylon, хотя родственная связь между этими терминами легко заметна, чего не скажешь о церковнославянском переводе, калькирующем Септуагинту («наречеся имя его Смешение»). В Синодальном переводе, сделанном в XIX в. с масоретского текста, но с учетом грекоязычной традиции, всюду стоит «Вавилон». В современных западных переводах принято и Город и Башню обозначать через освященное временем, но в реальности неточное греко-еврейское амальгамное чтение: «Babel» [79] .

78

В древнееврейском тексте везде стоит «», т. е. Бавел (точка внутри буквы «вав», т. н. дагеш, указывает, что она должна в этом месте читаться как «б», а не «в»). Не станем запутывать читателя изложением правил чтения дагешей в той или иной позиции, скажем лишь, что, будучи помещены в начале слова, они в ряде случаев влекут за собой произношение более звонкого согласного (например, «к», а не «х» в случае буквы «каф» — «»; «п», а не «ф» в случае буквы «пэй» — «»).

79

Не «Babylon», но и не исконный «Bavel», чего бы уже ни один читатель не вынес.

Как обычно, одна из дефиниций понятия «Babel-Babylon» постепенно начала доминировать. В данном случае, отодвинутой в сторону оказалась «многоязыкость», и образ Вавилона стал воплощением мирового беспорядка — случайности, возведенной в закон, хаоса, если не всемирного, то почти абсолютного и непобедимого: вспомним борхесовские «Вавилонскую библиотеку» или «Лотерею в Вавилоне».

Кажется, что город, изображенный мудрым портеньо на нескольких страницах «Лотереи», раз за разом наказуется «божественным талионом»: живущие в нем люди пытаются по-всякому упорядочить случай, но награждаются за это все большим бесправием и… распадом столь долго и так мучительно воздвигаемой ими системы. И полной неуверенностью — превышающей прежнюю. Великий аргентинец использовал имя Города только по одному назначению: «Весь Вавилон — не что иное, как бесконечная игра случайностей».

Или не только? Почему лабиринт бесконечной борхесовской библиотеки (малый фрагмент которой проступит в «Имени Розы» Умберто Эко, будучи храним слепцом Хорхе — кем же еще?) оказывается Вавилонским? Оттого лишь, что это слово знаковое, почти эзотерическое? Нет ли отгадки совсем рядом — в кратком сообщении о том, что «в давние времена Вавилонской землей правил царь, который собрал однажды своих зодчих и повелел им воздвигнуть такой лабиринт, что здравомыслящие мужи не решались вступить в него, вошедшие исчезали навсегда»^{23}?

Действительно, что есть Башня как не лабиринт человеческого языка, самой речи? Символ невозможности человеческого взаимопонимания, совсем не обязательно осложненного многими языками a la Derrida? «Творение это было кощунством, поскольку запутывать и ошеломлять подобает лишь Богу, но не людям». Как является кощунством любое посягательство на абсолютную власть [80] . Обратим внимание на слово «запутывать»: Борхес, подобно Деррида, немного играет с библейской этимологией имени «Вавилон», при том что оба мыслителя прекрасно осведомлены о ее неверности.

80

В «La torre de Babilonia» Кальдерона (в так называемом ауто — религиозном действе, исполнявшемся в праздник Тела Господня) Нимрод строит Башню, дабы «обнять весь круг земель и узнать, есть ли у него возможность завладеть миром целиком» (цит. по: Бачашов Н. И. На пути к не открытому до конца Кальдерону. См.: Кальдерон. Драмы. М, 1989. С. 790). Думал ли великий испанец о своей родине? О ее недавнем прошлом, о печальном будущем? О будущем любой monarquia absoluta?

Но, может быть, неверна не этимология, а наше о ней представление? Что если Яхвист, тем более если он владел аккадским, вполне мог перевести и понять древнее имя? Крупнейший современный специалист не видит в последней фразе библейской легенды никакого противоречия: «Не потому ли город называется “Врата Бога”, что от этих врат пошел рассеиваться по земле род человеческий и вышли оттуда разные языки?»^{24}

Вернемся в борхесовскую притчу. Владыка Вавилона ради шутки заводит в лабиринт простодушного гостя из арабской пустыни. Тот пропадает в нем, но с помощью Творца находит выход,

а потом сообщает «вавилонскому царю, что у него в Аравии есть лабиринт еще поразительней». Араб возвращается с войском (думается, что спустя много сотен лет: ведь для Бога это — одно мгновение), стирает с лица земли Вавилон, берет в плен негостеприимного царя и отвозит его в пустыню. После чего оставляет пленника посреди песков умирать в том обещанном «своем лабиринте», «где нет нужды ни взбираться по лестницам, ни мерить шагами утомительные галереи, ни одолевать стены».

Принцип талиона соблюден. Недаром в последней фразе новеллы звучит хвала Всевышнему: «Слава Тому, кто не знает смерти!» Конец притчи — почти конец молитвы. Но если Он справедлив и всемогущ, то может преодолеть и саму Башню, может разрешить людям избавиться от ее проклятия. Иными словами, может построить Анти-Башню. Это событие, а точнее — его начало, тоже очень хорошо описано.

«При наступлении дня Пятидесятницы, все они были единодушно вместе. И внезапно сделался шум с неба, как бы от несущегося сильного ветра… И исполнились все Духа Святого и начали говорить на иных языках… Когда сделался этот шум, собрался народ и пришел в смятение; ибо каждый слышал их говорящих его наречием… Парфяне и Мидяне и Еламиты, и жители Месопотамии, Иудеи и Каппадокии, Понта и Асии, Фригии и Памфилии, Египта и частей Ливии… и пришедшие из Рима»^{25}.

Божественный язык существует. К такому мнению с несколько иных позиций приходят и великие философы перевода — те же Борхес и Беньямин [81] , но сколько тысяч лет и с каким упорством человечество пытается его забыть! На стене собора Св. Марка напротив Башни Вавилонской изображена Башня Божественная, не геометрически — духовно ей антипараллельная, т. е. обращенная с Неба на Землю. Не та ли самая, что была послана апостолам на Пятидесятницу? [82] Значит ли это, что спор между Башнями еще не окончен?

81

«Там, где текст напрямую принадлежит истинному языку, истине или учению, он переводим как таковой — уже не ради себя самого, но исключительно ради языков. Все великие тексты — а превыше всех священные — содержат между строк свой потенциальный перевод» (Беньямин В. О задаче переводчика // Вокруг вавилонских башен. С. 110–111).

82

Традиционная и предполагавшаяся автором интерпретация мозаики собора Св. Марка такова: второе изображение являет собой Башню разрушенную, а строителей — расходящимися по разным концам земли. Но кажется, что любой беспристрастный наблюдатель согласится, что выполненный художником образ, по крайней мере амбивалентен и, возможно, помимо его воли символизирует не одно лишь разрушение. Господь и Небесное Воинство на фоне строгой и вовсе не распадающейся башни оставляют именно такое впечатление. Любопытно, что образцом знаменитой мозаики послужило наиболее древнее из известных изображений Башни, находящееся в библейском манускрипте V–VI вв., хранящемся в Британском Музее, но, к сожалению, безвозвратно испорченном при пожаре 1731 г. (Zitmthor P. Op. cit. P. 101; Glassner J.-J. Op. cit. P. 75–76).

Как уже говорилось, XX век принес человечеству достаточно доказательств греховности и бесплодности людской гордыни. Пожалуй, с ощущением и пониманием этих страшных уроков связано проникновение образа Башни в новое искусство ушедшего столетия, а вместе с ним и в будущее. В кинематограф. Мы имеем в виду не забытые кинофильмы «на библейскую тему», где на горизонте возвышалась лапидарно сработанная по брейгелевскому трафарету башня. Наше внимание привлекает созданный Фрицем Лангом город Будущего — Метрополис, восходящий, вне всяких сомнений, к современому уже нашей эпохе Мировому Городу — Нью-Йорку [83] .

83

Наш анализ основывается на ныне существующей версии «Метрополиса». По оценкам историков кино, в ней недостает 20–25% исходного материала фильма, который еще может быть обнаружен в будущем.

Критика неоднократно отмечала, что в «Метрополисе» предсказаны, а точнее предчувствованы многие события ушедшего столетия. В фильме также немало библейских и даже чисто «вавилонских» мотивов (автор вполне осознанно создавал притчу о будущем, и потому смело оперировал символами Писания). К некоторым из них мы еще обратимся. Башня появляется в фильме дважды. Во-первых, как центральный образ по-новому рассказываемой Легенды о Башне. Причиной ее разрушения в данном контексте является социально-культурный конфликт между оторванными от реальной жизни высоколобыми визионерами-архитекторами и измученными рабским трудом строителями (основная сюжетная линия фильма служит развернутой иллюстрацией этой легенды [84] ). И во-вторых, в качестве массивной Новой Вавилонской Башни, возвышающейся в центре воображаемого Города — города гордыни, уверенного в своем величии и могуществе, властитель которого тоже осмеливается сравниться со Всевышним, заказав безумному изобретателю создание Новой Евы.

84

Не столь поверхностно-марксистской, как это может показаться из XXI в.