Легенда о Вавилоне

Ильинский Петр Олегович

Не станем идеализировать вавилонскую жизнь, тем более что мы имеем о ней не так много сведений. Но кажется, дело было не только в том, что вавилонская религия включала множество сексуальных обрядов. Месопотамская культура и месопотамское общество в целом рассматривали «свободную любовь» как интегральную часть бытия, как нечто совершенно нормальное и само собой разумеющееся (почти для всех мужчин и женщин определенных категорий, а также, возможно, и половозрелых девушек добрачного возраста). Не забудем, что свобода сексуальных отношений существовала постольку, поскольку не нарушала моногамного вавилонского брака — соблазнять чужую жену или свободную девицу было нельзя (последнее верно в отношении женатого мужчины, но не бессемейного юноши). А пользоваться рабами или проститутками, а тем более специально выделенными жрицами — пожалуйста, потому что на прочность семьи это, как казалось тогда, не должно было влиять. И вот с этой культурой, возможно, находившейся в самом расцвете, столкнулись еврейские переселенцы.

Отметим две интересные детали возникшего цивилизационного конфликта. Во-первых, вавилонский брак, как уже сказано, являлся строго моногамным, что соответствовало

еврейским установлениям. Внешне большой разницы здесь не было: существуй у жителей Города обширные гаремы, контраст между ними и изгнанниками был бы сильнее, а точек соприкосновения — гораздо меньше. Но в том-то и дело, что вавилонские верные мужья могли почти беспрепятственно ходить в известные кварталы, а потом спокойно возвращаться домой. Не исключено, что некоторые иудеи (как и люди иных национальностей и эпох) такому обстоятельству могли позавидовать и вскоре попытались его использовать. Во-вторых же, многие жрицы любви были по совместительству настоящими жрицами — представительницами иных культов. Таким образом, для попытавшегося интегрироваться в новое общество переселенца пьянка в компании вавилонских приятелей могла обернуться вполне реальным приношением (умолчим, в какой именно форме) чуждому аккадскому богу (скорее, богине). И сколько иудеев с остекленевшим взглядом оказалось тогда в злачных кварталах — намного ли меньше, чем ныне иноземцев в Амстердаме?

Поэтому совсем не случайно кажущееся чересчур метафорическим библейское совмещение физической измены и религиозного отступничества — индивидуального проступка и цивилизационного преступления. Одно действительно было связано с другим. Стоило уже слегка вавилонизировавшемуся еврею немного отбиться от семейного очага, как он с некоторой закономерностью переходил под покровительство Иштар и прочих местных идолов. Потому вавилонский образ жизни, а особенно вавилонский разврат, был подробно проклят в письменном виде, что сделало эти проклятия одновременно действенными и долгоживущими.

Более того, на протяжении многих веков данные о любовных культах Вавилона были чуть ли единственными верными (точнее, частично верными) сведениями о Городе, которыми располагал европейский образованный человек. Имелось подробное и достоверное подтверждение очень уважаемого и популярного источника, автор которого повествовал следующее: «Самый же позорный обычай у вавилонян вот какой. Каждая вавилонянка однажды в жизни должна садиться в святилище Афродиты и отдаваться [за деньги] чужестранцу» ^{140} . [486] Библейские свидетельства подкреплял не кто иной, как отец истории, досточтимый Геродот.

486

В позднеантичную эпоху появилось много второстепенных, но достаточно в свое время популярных сочинений, авторы которых на вес лады старались превзойти друг друга в описании «вавилонского разврата». Тут пришелся кстати и незабвенный Сарданапал. Из него сделали изнеженного развратника par excellence и даже приписали ему эпитафию, в которой наслаждения плоти объявлялись единственным разумным времяпрепровождением.

Древнегреческим классикам в определенные времена не только верили — их читали и даже изучали в школах. Это продолжалось и тогда, когда стало ясно, что отнюдь не все сообщаемые ими сведения достоверны. Не хотелось бы, чтобы нас обвинили в неуважении к Геродоту, который внес громадный вклад и в начальную географию, и этнографию, и в историю. Мы его, конечно, ценим и чтим, но с одной очень важной поправкой. Его работа в отличие от чуть более позднего труда Фукидида не является чисто научным произведением, а представляет собой смесь занимательного чтения и ученого сочинения.

Первым великим историком человечества является, таким образом, именно Фукидид — но не забудем и Девторономиста, хотя он все-таки прежде всего историко-философ, нежели «чистый» историк. Скажем еще, что оба великих древних автора стали основоположниками сочинения собственно национальной истории — они оставили нам в наследство перспективы: соответственно древнеиудейскую и афинскую, мнения израильтян, финикийцев, спартанцев и коринфян их интересовали значительно меньше. Такая понятная односторонность — оборотная сторона того, что мы ранее называли индивидуализированной, субъективной, аналитической историей. Центром исторического сочинения по понятным причинам становился город или народ автора, и так было почти до самого последнего времени. Когда-то такая позиция была очевидным спутником историографического прогресса, но с тех пор многое изменилось. Традиция национальной истории, в которой иные народы, в лучшем случае, занимают роль чужаков, а в худшем — врагов, сыграла заметную роль в разжигании националистических настроений XIX–XX вв., которые в итоге привели к страшным человеческим жертвам. Однако этот урок человечеству впрок не пошел. До сих пор подобный тип исторических работ причиняет несомненный духовный вред обитателям самых разных стран и цивилизаций, разобщая народы, иногда даже специально раздражая их друг против друга. Поэтому стоит наверно, модифицировать данную нами Геродоту характеристику и признать, что он первым попробовал заглянуть в будущее и создать синтетическую, многостороннюю историю известных ему земель [487] .

487

Возможно, именно подобная многовекторность — взгляд на то или иное историческое явление под различными углами, комплексность подхода к миру прошлого — должны заменить национальную узость, неизбежно ведущую к узости духовной. У человечества должна быть общая история — люди, цепляющиеся за историю, слепленную по принципу «свои — чужие», желающие прежде всего

сохранить память об исторических обидах, спорах и счетах, неизменно толкают народы на путь будущего разъединения, будущей вражды. Давно известно — культурный человек всегда сначала познает культуру своего народа, а потом переходит к мировой. В этом дуализме для него нет противоречия — он любит свою родную культуру, гордится ее достижениями, но чтит и культуру всеобщую. Не так с историей — национальная история вызывает либо восторг, либо ужас, большинство людей считают историю своего народа или высшим достижением человечества, или худшим его грехом. Очень немногие способны осуществить интеллектуальный синтез и видеть свою национальную историю не в оппозиции к другим народам, а как часть истории мировой. Христианская историография вначале пыталась пойти в этом направлении, но работа эта оказалась не завершена. В течение последнего столетия сходными путями двинулся ряд крупных исторических писателей — свидетелей бедствий XX в., но общество их, к сожалению, пока не услышало.

При этом количество переданных Геродотом недостоверных легенд огромно, потому, что, как он сам заявлял, критическая проверка сообщаемых сведений вовсе не значилась среди его авторских задач: «Мне в продолжении всего моего повествования приходится ограничиваться лишь передачей того, что я слышал» ^{141} . [488] И вот результат: вплоть до сегодняшнего дня многие из легенд Геродота живы, их продолжают переписывать и пересказывать. Почему? Галикарнасец был очень хорошим писателем. И первым познакомил греческий мир с многочисленными преданиями его восточных и южных соседей, сделав это необыкновенно искусно.

488

Большинство неверной информации содержится в начальных частях труда автора, посвященных описанию Египта, Персии, Лидии и других далеких от Греции стран. В противоположность этому три последние его книги, повествующие о центральном событии греческой истории — вторжении персидской армии в Элладу, являются наиболее точными и достоверными.

Яркие образы Геродота навсегда западали в душу читателям: кто не помнит рассказ о счастливце Крезе, начавшем на костре кричать: «Солон, Солон!» Или про отрубленную голову персидского царя Кира, которую кочевники-массагеты окунули в мешок с кровью, дабы великий завоеватель смог наконец ею вдоволь напиться? Именно художественная сила обеспечила означенным мифам бессмертие и превратила их в культурное событие, поскольку на все эти темы было создано немало превосходных картин и бесконечное количество назидательных детских книжек. От этого, впрочем, мифы не стали фактами, а образы — документами. Впрочем, Геродот мифологизировал и многие реальные события: например, битву при Фермопилах. Вообще, историческое событие получает статус мифа только в преображенном виде, когда становится частью культурной памяти нации или цивилизации. И хотя механизмы этого преображения могут быть различными, роль письменной фиксации является определяющей. Но зафиксированный факт не всегда становится мифом — факт должен быть или ярким или ярко описанным (предпочтительней и то и другое, чему полностью отвечает повесть о 300 спартанцах, потрясающая сама по себе, но и изложенная Геродотом с большим мастерством, что вкупе сделало ее одной из наиболее известных исторических новелл).

Ученые давно знают о том, каким фрагментам Геродота можно, а каким нельзя доверять. Однако у мифологической истории свои законы — она красивей реальной и потому живет сама по себе. В разделе, который ученый грек посвятил Вавилону, очень немного точных сведений (кроме приведенного выше искаженного сообщения о культе Иштар). Неверно указаны размеры самого города, его главного святилища, высота зиккурата. У Геродота зиккурат действительно достигает библейских размеров, потому что, согласно ему, только первая ступень (из восьми) уже достигала одного стадия (192 м) в высоту [489] . Даже врачей — и тех у вавилонян, оказывается, не было. В общем, все это малодостоверно, и даже закрадывается сомнение, а посещал ли отец истории Вавилон, как то обычно считается? Не получил ли он все свои сведения от различных торговцев или персидских эмигрантов? [490] Добавим, что в упомянутом пассаже содержится и моральная оценка: обычай священной проституции, дескать, «самый позорный».

489

Реальная высота башни была, как мы уже писали, примерно 91–92 м.

490

Известия Геродота о персидской истории и персидских обычаях намного точнее.

В силу того, что европейское Средневековье использовало античное наследие достаточно односторонне, а значительную его часть попросту уничтожило, в культурной памяти накрепко отпечаталось, что вавилонский разврат гораздо хуже эллинского (о последнем старались не упоминать, хотя отвертеться от Платона довольно трудно). Безусловно, у образованного эллина классической эпохи сексуальные культы не пользовались большим авторитетом, но все-таки не стоило делать вид, что эти «позорные» обычаи свойственны только далекому Востоку. Впрочем, не исключено, что, критикуя нравы иных земель, некоторые авторы могли намекать и на своих соотечественников [491] .

491

В частности, на такие мысли наводит осуждение вакханалий Титом Ливнем. Упомянутый им эпизод имел место в 186 г. до н.э., а писал он почти на 200 лет позднее, в эпоху значительно ухудшившихся, по сравнению со временами Республики, нравов.