Легенда об Уленшпигеле

де Костер Шарль

Слушайте, товарищи: он читает указ, обязывающий всех, под страхом обвинения в мятеже, к уплате десятой и двадцатой части.

И тут Уленшпигель запел:

О герцог! Ты слышишь ли голос народа,Рокот могучий? Вздымается море,Вскипают на нем штормовые валы.Довольно поборов, довольно крови,Довольно разрухи! Бей в барабан!Меч обнажен. Бей в барабан скорби!Коготь ударил по ране кровавой.После убийства — грабеж. Ты хочешьЗолото наше и кровь нашу выпить, смешав?Преданны были бы мы государю,Но клятву свою государь

нарушил,И мы от присяги свободны. Бей в барабан войны!Герцог Альба, кровавый герцог,Видишь ли эти закрытые лавки?Бакалейщики, пекари, пивоварыНе торгуют, чтоб не платить тебе подать.Кто привет тебе шлет, когда проезжаешь?Никто! Ты чуешь, как гнев и презреньеДыханьем чумы тебя обдают?Фландрии край прекрасный,Брабанта край веселыйПечальны, словно кладбища.Где некогда, в пору свободы,Пели виолы и флейты визжали, —Ныне безмолвье и смерть.Бей в барабан войны!Вместо веселых лицБражников и влюбленныхВидны бледные ликиЖдущих смиренно,Что сразит их неправедный меч.Бей в барабан войны!Больше не слышно в тавернахВеселого звона кружек,И не поют на улицахДевичьи голоса.Брабант и Фландрия, страны веселья,Ныне вы стали странами слез.Бей в барабан скорби!Страждущая возлюбленная, родина бедная наша,Ты под пятой убийцы голову не клони.Трудолюбивые пчелы, яростным роем бросайтесьНа злобных испанских шершней!Трупы зарытых женщин и девушек,Ко Христу воззывайте: «Отмсти!»Ночью в полях бродите, бедные души,К господу воззывайте! Руке ударить не терпится,Меч обнажен. Герцог, брюхо тебе мы вспорем,И кишками — нахлещем по морде!Бей в барабан. Меч обнажен.Бей в барабан. Да здравствует Гез!

И все моряки и солдаты с корабля Уленшпигеля и с других кораблей подхватили:

Меч обнажен. Да здравствует Гез!

И, как гром свободы, гремели их голоса.

3

Стоял январь, жестокий месяц, способный заморозить теленка в животе у коровы. Снег падал и тут же замерзал. Воробьи искали на обледенелом снегу каких-нибудь жалких крох, а мальчишки подманивали их на клей и притаскивали эту дичь домой. На светло-сером небе отчетливо вырисовывались неподвижные костяки деревьев с пуховиками снега на ветках, и такие же снежные пуховики лежали на кровлях и на оградах, а на пуховиках были видны следы кошачьих лап — кошки тоже охотились на воробьев. Тем же чудодейственным руном, охраняющим земное тепло от зимней стужи, были покрыты дальние луга. Над домами и над лачугами поднимались к нему черные столбы дыма. Ни единый звук не нарушал тишины.

А Катлина и Неле сидели дома, и Катлина, тряся головой, бормотала:

— Ганс! Сердце мое стремится к тебе. Отдай семьсот каролю. Уленшпигелю, сыну Сооткин. Если у тебя денег нет, все равно приходи ко мне — я хочу видеть светоносный твой лик. Убери огонь — голова горит. Ах, где твои снежные поцелуи? Где твое ледяное тело, милый мой Ганс?

Она стояла у окна. Вдруг мимо рысью пробежал voetlooper — гонец с бубенчикам на поясе.

— Едет наместник, наместник Дамме!

И так он, созывая бургомистров и старшин, добежал до ратуши.

Внезапно в глубокой тишине запели две трубы. Жители Дамме, вообразив, что это возвещает прибытие его королевского величества, бросились к дверям.

И Катлина с Неле вышли за порог. Они еще издали увидели отряд блестящих всадников,

а впереди отряда ехал человек в opperstkleed'е из черного бархата с куньей оторочкой, в бархатном камзоле с золотым шитьем и в опойковых сапогах на куньем меху. И в этом человеке Катлина и Неле узнали наместника.

За ним ехали молодые дворяне, бархатная одежда которых, несмотря на запрет покойного императора, была отделана вышивкой, галунами, лентами, золотом, серебром и шелком. Их opperstkleed'ы были, как и у наместника, оторочены мехом. На их шляпах с золотыми пуговицами и шнурками красовались, весело колыхались и на ветру развевались большие страусовые перья.

Было видно, что все это приближенные наместника, особливо один, с недовольным выражением лица; на нем был зеленый бархатный, шитый золотом камзол, черный бархатный плащ и черная шляпа с большими перьями. А нос у него напоминал ястребиный клюв, губы у него были тонкие, волосы рыжие, лицо бледное, осанка горделивая.

Как скоро отряд поравнялся с домом Катлины, она подбежала к бледному всаднику, схватила за узду его коня и, не помня себя от радости, крикнула:

— Ганс, любимый мой, я знала, что ты вернешься! Как тебе идут бархат и золото! Ты весь сверкаешь, ровно солнце на снегу! Ты привез мне семьсот каролю? Я вновь услышу орлий твой клекот?

Наместник сделал знак отряду остановиться.

— Что от меня нужно этой нищенке? — воскликнул бледный сеньор.

Но Катлина крепко держала коня за узду.

— Не уезжай! — повторяла она. — Я так по тебе плакала! Сладкие ночи, мой милый со мной, снежные поцелуи, ледяное тело. А вот и дитя!

Тут она показала ему на Неле, а Неле смотрела на него с ненавистью, оттого что он в эту минуту занес над Катлиной хлыст. А Катлина плакала и причитала:

— Неужто ты забыл? Смилуйся над своей рабыней! Возьми меня с собой! Убери огонь, Ганс, пожалей меня!

— Прочь! — крикнул он и так пришпорил коня, что Катлина выпустила из рук узду и грянулась оземь. Конь прошелся по ней и поранил копытом ей лоб.

Тогда наместник спросил бледного сеньора:

— Вы знаете эту женщину, мессир?

— В первый раз вижу, — отвечал сеньор, — это какая-то сумасшедшая.

Но тут, подняв Катлину, заговорила Неле:

— Может, она и сумасшедшая, да я-то не сумасшедшая, монсеньер! Пусть я сейчас поем снегу и умру, — Неле взяла горсточку снега, — если этот человек не знал мою мать, если он не выманил у нее все деньги и если он не убил Клаасову собаку, чтобы вырыть из земли у колодца на нашем дворе семьсот каролю, принадлежавшие покойному.

— Ненаглядный мой Ганс, милый мой Ганс! — стоя на коленях, плакала ограбленная Катлина. — Поцелуй меня, и мы с тобой помиримся! Видишь, как у меня течет кровь? Душа пробила дыру и рвется наружу. Я сейчас умру. Не покидай меня! — Тут она понизила голос до шепота: — Ведь ты из ревности убил своего товарища возле гатей. — Она показала в сторону Дюдзееле. — Тогда ты меня любил!

Тут она обхватила руками колено всадника, потом поцеловала его сапог.

— Кто этот убитый? — спросил наместник.

— Понятия не имею, монсеньер, — отвечая всадник. — Эта тварь бог знает что городит — не стоит обращать на нее внимание. Едем!

Собрался народ. Богатые и бедные горожане, мастеровые, хлебопашцы — все вступились, за Катлину.

— Правосудия, господин наместник, правосудия! — кричали они.

А наместник обратился к Неле:

— Кто этот убитый? Говори правду, как велит господь бог.

Неле, указав на бледного всадника, начала так:

— Вот этот господин каждую субботу приходил к нам в keet — там он виделся с моей матерью и вымогал у нее деньги. Убил он своего друга Гильберта на поле Серваса ван дер Вихте, но не из ревности, как думает несчастная умалишенная, а для того, чтобы все семьсот каролю достались ему одному.

И тут Неле рассказала о сердечных делах Катлины и о том, что слышала в ту ночь Катлина, спрятавшись за гатями на поле Серваса ван дер Вихте.

— Неле злая, — твердила меж тем Катлина, — она грубо говорит со своим отцом Гансом.

— Клянусь вам, он клекотал орлом, чтобы известить ее о своем приезде, — сказала Неле.

— Лжешь! — крикнул дворянин.

— Нет, не лгу! — возразила Неле. — Сам господин наместник и все вельможи видят, что бледен ты не от холода, а от страха. Почему твое лицо уже не светится? Значит, у тебя уже нет того снадобья, которым ты мазался, чтобы лицо у тебя сверкало, как гребни волн при вспышке молнии! Все равно тебя, проклятый колдун, сожгут перед ратушей. Из-за тебя умерла Сооткин, ты разорил ее сына, сироту. Ты, видать по всему, дворянин, и ты приезжал к нам, бедным горожанам, и только раз за все время дал моей матери денег, а потом отнял у нее все до последнего гроша.