Легенда Татр
Шрифт:
Случаю было угодно, чтобы здесь расположился на отдых отряд Сенявского, шедший из-под Чорштына на усмирение крестьян.
Сенявский еще ни с кем не говорил ни слова; он ехал впереди и искал крестьянских отрядов, которые бродили по окрестностям и рассеивались при приближении его драгун.
В стороне от солдат, у отдельного костра, на груде попон, покрытых ковром, лежал Сенявский. Он дремал, когда к нему подбежала Беата Гербурт.
– Всякое дыхание да хвалит господа! – воскликнул он, открывая глаза.
– Аминь! – ответила
– Вы здесь? В этой одежде? Одна, пешком? – говорил пораженный Сенявский.
– Я бегу спасать пана Костку! Его должны посадить на кол в Кракове!
Сенявский соскочил со своего ложа. Злые огоньки сверкнули в его глазах. Он приставил к губам рожок и затрубил тревогу. Мигом сбежались проснувшиеся уже драгуны.
– Лошадь! Без седла! – крикнул он.
Драгуны, услышав приказ, тотчас привели верховую лошадь. С недоумением поглядывали они на панну.
– Вот лошадь, панна Беата. Простите, дамского седла у нас нет, – сказал Сенявский.
– Куда? – спросила Беата.
– Отбивать Костку, – странным голосом ответил Сенявский.
Беата припала губами к его руке. Рыцарски отстранил ее Сенявский, посадил на лошадь, накинул ей на плечи свою бурку, вскочил на своего жеребца, дал ему шпоры и крикнул: «Вперед!» Они помчались, как вихрь. Все это произошло так быстро, что только теперь, на всем скаку, солдаты имели время удивляться и недоумевать. Скоро Ланцкоронские леса остались позади.
Никто не препятствовал совершению казни. На большой телеге, окруженной стражей, с обнаженными саблями, провезли осужденных через Страдом, Казимеж, по мосту – за Вислу. Стоял дождливый и сырой день, то облачный, то сверкающий солнцем.
Костка ехал бледный, как мертвец, сжав губы, с таким холодным и суровым выражением, что мороз пробегал по коже у тех, на кого он смотрел. А он все время смотрел на людей, поворачиваясь то вправо, то влево. Хотел ли он наглядеться на них в последний раз, или искал кого? Он сидел, выпрямившись, не делая ни одного движения. Только время от времени горбился, съеживался, и смертельный ужас мелькал в его лице, мука и отчаяние клонили его голову, – но он снова выпрямлялся и стоял, холодный и суровый.
Радоцкий устремил глаза вдаль, словно вокруг ничего не было. Лентовский выпил в тюрьме кружку вина и ехал умирать с полным равнодушием: так или иначе – от смерти не уйдешь.
Вдруг сквозь туман увидел Костка виселицу и под ней кол.
В один миг голова его ушла в плечи, подбородок уперся и грудь, глаза остекленели, на лбу выступил пот, – и он весь затрясся от рыданий. Невыразимый ужас отразился им лице. Но это продолжалось недолго. Он овладел собой, но поднял, а вскинул голову, выпрямился – и показал всем такое спокойное, застывшее, упрямое лицо, как будто смерть, навстречу которой он шел, для него была желанной.
Подъехали к эшафоту. Осужденных высадили из телег.
Рядом с палачом стоял его помощник; у одного в руке был тяжелый
Член городского магистрата среди гробового молчания толпы и солдат стал читать приговор. Осужденные выслушали его спокойно.
Потом подвели к плахе Мартина Радоцкого; у него, как и у Лентовского, руки были связаны за спиной.
Два помощника палача поставили Радоцкого на колени, обнажили его шею. Радоцкий молчал. Глаза его были подняты к небу.
И только уже став на колени, он вздохнул и громким голосом воскликнул:
– Да приидет царствие твое!
Тяжелый меч упал, голова покатилась среди потока крови, брызнувшей из артерий.
Тогда палач поднял ее за длинные седые волосы; изо рта лилась еще кровь и глаза моргали. Палач гвоздями стал прибивать ее к виселице.
Ропот ужаса пронесся в толпе.
Следующим к плахе подвели Лентовского.
Он только сказал:
– Если уж так угодно было господу богу…
Потом стал на колени, и голова его была отрублена. Огромное тело, раздетое донага, палач разрубил мечом на четыре части.
Костка, не моргнув глазом, смотрел на казни. В лице его не было ни кровинки. Он не дрожал, только качался взад и вперед, не отдавая себе отчета в этих движениях.
Иногда он обращал лицо в сторону Татр: помощь не пришла.
– В час смерти своей скажи свое настоящее имя, – произнес судья.
– Шимон Бзовский, сын короля Владислава, – тихо, но явственно произнес Костка.
Ему ответил ропот сочувствия, горя, издевательства, ненависти, ожесточения и жалости.
Палач велел Костке лечь на землю.
Он лег.
Два помощника палача стали около него на колени так, что каждый из них одной рукой оттягивал к себе его ногу, а другой прижимал к земле плечо.
Тогда палач поднял заостренный кол и ударил что было силы.
Костка застонал. Послышался истерический плач и смех женщин.
Кол не входил в нутро как следует.
Среди криков, проклятий, брани, рыданий и пронзительного свиста толпы палач дрожащими руками другой и третий раз всадил его в тело Костки; пот струился по его лицу; он весь дрожал. Из груди Костки вырывались нечеловеческие вопли.
Наконец палач разорвал тело его, как следовало: острие вошло во внутренности.
Тогда помощники палача подняли кол, весь красный от крови, лившейся из-под живота Костки, и врыли его в заранее приготовленную яму.
Толпа увидела над собой мертвенное, но живое лицо Костки, с глазами, которые то открывались, то закрывались. Голос его, по-видимому, замер в груди от боли.
Вдруг толпа заколыхалась и начала расступаться: ужасный, пронзительный женский крик пронесся по воздуху, из толпы показались фыркающие лошадиные морды, и к месту казни подскакали покрытые пылью Сенявский в полном вооружении, Беата Гербурт в бурке Сенявского и следом за ними – Сульницкий.