Легенда Татр
Шрифт:
Сенявский запретил подбирать раненых мужиков, чтобы они начали гнить заживо, и для наблюдения за этим оставил несколько драгун, а сам во весь опор поскакал к Чорштыну, чтобы прибыть туда раньше, чем замок будет взят.
Запертый в комнате Платенберга, Костка уже целых два часа лежал на постели, устремив глаза в потолок. Марина молча сидела рядом.
Они ждали.
Вдруг двери в прихожей отворились, и вошло несколько людей; дверь в спальню Платенберга они нашли запертой и стали громко
– Кто там? – спросил Костка.
– Мы.
Он узнал голос Мацека Новобильского.
– Негодяи, трусы и изменники! – крикнул Костка.
– Отоприте, пан. А потом будем разговаривать.
Костка вскочил и повернул ключ в замке.
Вошли оба Новобильских, Курос и еще три мужика.
– Вы сдали замок!
Эти здоровенные мужики смешались и словно робели перед щуплым Косткой. Один лишь Курос дерзко сказал:
– Мы вашими головами купили себе жизнь и свободу.
– Чьими?
– Вашей и Лентовского.
Тогда Костка рассмеялся. Смеялся широко, весело и долго, долго, от всего сердца. А потом протянул руки и сказал:
– Вяжите!
– Этого не надо, если вы пойдете добровольно, – ответил Мацек Новобильский, не глядя Костке в глаза.
– Пойду добровольно: добровольно я шел умирать ради вас и добровольно умру из-за вас. Идемте.
И Костка шагнул к двери.
– Ребята… – несмело заговорил Юзек Новобильский.
Но Мацек сказал:
– Побожились, подписались – значит, кончено.
– Где Лентовский? – спросил Костка.
– В погребе заперт. Сейчас его выведем.
– Друзья, – кротко сказал Костка, – убивая его и меня, вы убиваете самих себя.
– Если бы пришла подмога, если бы Собек подоспел из Грубого… Лучше уж пускай две головы упадут, чем всем нам головы сложить, – оправдывался Юзек Новобильский.
– Неужто нам сиротами оставлять баб да детей? – говорил Баганцаж.
– Лентовский – старик, вы не женаты, – добавил Кулах.
– Сами же вы нас до этого довели! – воскликнул Курос. – По вашему делу мы пришли сюда, по вашему приказу защищали замок. Вы обещали десять тысяч мужиков, – а где они?
– Кабы они пришли…
– Пан, скажите сами, что нам было делать? – сказал Мацек Новобильский. – Два дня мы дрались, как львы, – эти самые слова вы нам много раз говорили. И все прахом пошло! У нас ничего не выйдет. Если погибать, так за что-нибудь. А ни за что погибать не хотим.
– Так, так! – подтвердили мужики.
Новобильские отперли дверь погреба, и оттуда вышел Лентовский. Костка взглянул на него со страхом, но старик был спокоен. В глазах его не было ни упрека, ни печали.
Он подошел к Костке и, протянув ему жесткую, морщинистую рабочую руку, сказал без всякого волнения:
– Ну, мы уже на том свете!
Все уцелевшие
Ужасы, которые она слышала о возлюбленном своем, Сенявском, не выходили у нее из головы; штурм замка, во время которого она лила смолу на солдат, бросала камни и вилами сталкивала вниз тех, кто взбирался по лестницам на стену; час, проведенный с Косткой вкомнате Платенберга; неприбытие брата, сдача замка, выдача Костки и его спокойствие, похожее на спокойствие дерева, увлеченного вниз обвалом, – все это ошеломило и словно заморозило кровь в жилах.
Молчали и мужики. Даже дерзкий и озлобленный Курос отвернулся и опустил глаза в землю.
Так стояли они, выдавая людей на смерть.
Вдруг раздался хриплый, сдавленный голос:
– Кланяюсь ясновельможному пану старосте и полковнику, низко кланяюсь!..
Это Иозель Зборазский перестал бояться Костки и мужиков. Тем более перестал бояться, что в эту минуту в открытые ворота замка въезжал на белом испанском жеребце полковник Яроцкий, а рядом с ним, на рослом золотисто-гнедом турецком коне, с золотою булавой в руке, – сын воеводы, Иероним Сенявский. За ними – драгуны. Прибежали также чорштынские крестьяне и, тотчас приметив, что счастье переменилось, захотели угодить солдатам: они стали дергать Костку за длинные волосы и всячески издеваться над ним. Он застонал от ужаса и горя. Но Яроцкий велел драгунам отогнать всех.
Тогда Сенявский подъехал ближе и насмешливо крикнул:
– Так вот где мы встретились, пан Костка!
Но в этот миг взгляд его упал на лицо Марины.
– Всякое дыхание да хвалит господа! – воскликнул он, крестясь золотой булавой. – Марина? Ты что здесь делаешь?
Марине что-то сдавило горло. Она узнала Сенявского и остолбенела.
Ни на Яроцкого, ни на офицеров и шляхту Сенявский не обращал никакого внимания: он был пан, и они кланялись ему чуть ли не в ноги, чтобы снискать его высокую милость. Слишком легкое взятие Чорштына тоже его не занимало.
Он пришпорил коня и подъехал к Марине.
– Марина, ты здесь, с этим бродягой? – сказал он сурово, указывая булавой на Костку, которого вместе с Лентовским окружили уже драгуны Яроцкого.
Марина молчала. Горе, боль, возмущение и гнев мешали ей говорить.
– Ты с этой собакой? – повторил Сенявский.
К Марине вернулся голос. Она выпрямилась и прямо в лицо бросила Сенявскому первое, что ей пришло на ум:
– То, чего целых два года ты не мог у меня ни выпросить, ни купить, он час тому назад получил по доброй моей воле! Понял теперь?