Легенда Татр
Шрифт:
– Как? – повторил Костка, не понимая.
– Я лягу сюда для вас, – сказала Марина, подходя к ложу камергера Платенберга.
Собек созвал подгалян. Из конца в конец разослал он по татрским селениям своих гонцов… В Грубое, к избе Ясицы Топора, сошлось более трехсот вооруженных крестьян. Они стояли толпой, с косами, луками, палицами, чупагами, многие – с ружьями и пистолетами. Здесь было много стариков и мальчиков, потому что большая часть молодежи ушла на войну, в королевские войска.
Старый Ясица
– Господу богу поручаю вас, Иисусу Христу и божьей матери Людзимежской! Пусть она ведет вас, а Турбог, управляющий рукой человека, и Ужас, летящий пред ним на вороне, да будут с вами! Все силы да будут с вами, а Черная Мажанна, Моровая Язва да предшествуют вам! Ведьмы со змеиными волосами, Диво-Дивное с кошачьей головой и Дьявол-палач с волчьей пастью да обратят врага вашего в бегство! Иесса, бог трехголовый, владыка мира, да поможет вам в бою!
После этого жена его вынесла на железной лопате раскаленные уголья, а Топор ударил обухом по лопате, так что угли рассыпались во все стороны, и громким голосом воскликнул:
– Как разлетаются во все стороны эти угли, так да исходят от вас сила и ужас! Прощайте!
– С нами бог! – закричали мужики. – Счастливо оставаться!
– Идите с богом!
Собек пошел впереди всех. Рядом с ним – Мардула, который от избытка энергии на ходу подбрасывал вверх чупагу, бряцавшую кольцами.
Собек хотел позвать с собой Яносика Нендзу Литмановского и послал к нему Кшися с Мардулой. Они пришли к нему в прекрасный жаркий полдень.
– Ишь, ишь где лежит! – указал Кшись Мардуле на Яносика, лежавшего под кленом. Они смотрели на него с восхищением, хотя давно его знали, и восхищение Мардулы было так велико, что он даже не испытывал зависти.
Двенадцатилетний мальчик-слуга сидел на пне позади Яносика и играл ему на гуслях.
Литмановский смотрел на отвесные склоны Красных Вершин, которые среди темных лесов казались голубыми. Белые и розоватые облачка то появлялись, то исчезали снова.
Кшись сделал серьезную и торжественную мину. Мардула шел мелкими шажками. Они подошли не замеченные со стороны лесочка, затенявшего дом с восточной стороны. Кшись снял шляпу и сказал:
– Слава господу богу нашему Иисусу Христу! Что это вы туда смотрите?
– Во веки веков! Здравствуйте! – ответил Яносик, поднимаясь с травы при виде гостей. – Смотрю, потому что, кажется, я там кое-что вижу.
– А что?
– А вы приглядитесь хорошенько. Страсть как у нас в Полянах дети с чего-то мрут. У сестры моей умерло двое, а третий тоже, того и гляди, помрет! Да вы хорошенько глядите! На вид это тучка. Вон там, за лесом, пониже вершины. Видите?
– Ну, вижу, –
– Облачко, как же! Вглядись-ка в него да заслони глаза, а то солнце мешает. Это ходит в белой одежде Тихая, богиня детской смерти. На голове у нее венок из красного полевого мака, волосы повязаны окровавленным платком. Давно уже я понял, что она вокруг ходит: цветы засыхают и местами словно кто траву выжег. Это она там!
– Ну? – воскликнул Мардула. Он и боялся и не верил.
– Она и есть, – подтвердил Кшись. Он, во-первых, верил во все сверхъестественное, а во-вторых, если это говорил сам Яносик, значит, так и должно было быть.
– Так, значит, видите, – сказал Литмановский. – Она уже давно там мелькает. Верно, ждет Каню, которая приманивает детей, ускользнувших от Тихой, хватает их и уносит на облаке.
– Какая же она? – спросил мальчик, державший гусли.
– У Тихой лицо черное, глаза навыкате, как у совы, и холодные, как лед. Воздух вокруг нее – как в могиле: холодный, сырой и затхлый. Белая на ней одежда вроде плаща, покрытая плесенью, а в руке она держит черную ветку. И как встретит ребенка, тотчас дотронется до него веткой – и ребенок умирает.
– Посинеет весь, словно задушенный, – сказал Кшись. – Я это видел. Будет тому уже лет тридцать.
– Да. А тех детей, которые убегут от нее, преследует страшная богиня несчастия, Каня. Встретит она ребенка – и обернется его матерью, поманит к себе. Дети глупы, – ну и идут. А она сажает их на облако, садится с ними сама и летит.
– Куда? – спросил мальчик.
– А кто ее знает? Тихая служит Смерти, Мажанне, а Каня помогает Тихой.
– Еще слыхивал я от старых людей о Смертнице и о Чуме, – сказал Кшись.
– Ну, эти больше старых людей берут, – сказал Яносик. – Мне про них Саблик рассказывал. Обе они тут были, когда татары в Косцелицкой долине дрались с поляками.
– Чума всего хуже, – сказал Мардула.
– Всех тогда Черный бог и Дьявол выпустили из ада. Летела Смерть, свистела крыльями и мужиков с бабами побивала, а за нею с косами шла Моровая Язва и Чума.
– Да. Тут одна Чума ничего не поделала бы, – сказал Мардула.
– Много им было тогда работы, – заметил Кшись.
– Еще бы! Саблику прадед говорил, что люди падали, как мухи.
– Как тут не свалиться, коли этакая до тебя пальцем дотронется? – сказал Кшись.
– Видите ее, Тихую? Вон она, наверху: выйдет из леса – и снова спрячется. Я на нее смотрю с самого утра. Ждет под скалами Каню, – говорил Литмановский.
– Ждет, – убежденно подтвердил Кшись.
– Говорят, умирает Смерть Мажанна первого апреля, когда топят в воде соломенное чучело и поют: «Ходит Смерть дозором от избы к избе…» – сказал мальчик, державший гусли.