Легенда Татр
Шрифт:
Он только заявил в замке, что, как давнишний знакомый осужденного и друг покойного воспитателя его, каштеляна Рафала Костки, хотел бы исповедовать его перед смертью, на что и получил разрешение.
Настал день казни. Было еще раннее утро, когда аббата впустили в камеру Костки.
Костка лежал на соломе. Глаза его были открыты и неподвижно смотрели в одну точку.
– Слава господу Иисусу Христу, – сказал аббат, переступая через порог.
– Во веки веков. Аминь, – ответил осужденный, не глядя на вошедшего.
– Сын мой, приношу тебе последнее утешение перед смертью, – сказал аббат.
Костка
– А, – сказал он, вставая, – это ты, отче? Здравствуй!
– Я принес тебе тело и кровь господню.
– Отче, я хотел сжигать церкви!
– Тело и кровь господню принес я тебе.
– Отче, я хотел раздать мужикам имущество духовенства!
– Тело и кровь господню принес я тебе, – в третий раз сказал аббат.
– Рим принес ты мне, отче! Вы – как смерть: что ни делай, как ни отбивайся, – она придет! И вы приходите имеете со смертью, неизменно, как она. Но нет вас там, где сеть жизнь!
– Мы крестим, – сказал аббат.
– Крестите! Цепями крестите вы, а не водой!
– Ты кощунствуешь, сын мой, и грешишь в последние минуты жизни.
– Кощунствую и грешу?! Разве не заковали тебя, отче, еще на утре дней в кандалы, чтобы, когда придет пора, ты почувствовал их на руках и ногах? Ты не восстал, ты не вышел с крестом к простому народу – к тому народу, которого мессией был Христос!
– Анабаптист Радоцкий говорит твоими устами.
– Анабаптисты тут ни при чем! Ты подражаешь святому Франциску Ассизскому, который подражал Христу. О, воистину, – если бы Христос захотел в эти дни сойти с небес, он простил бы тебе все грехи, встретив тебя, с крестом идущего впереди нас! И был бы ты святым не и том календаре, по которому мы отмечаем дни! Ты был бы святым в великом календаре миллионов угнетенных душ несчастного народа! Отче! Не ладаном, купленным у торгашей, кадили бы тебе в алтаре, – благословили бы тебя толпы угнетенных, и слезы неволи омыли бы руки и ноги твои, как святая вода, которую крестят!..
В это самое время Лентовский, исповедавшись и причастившись у тюремного священника, диктовал писцу, присланному к нему перед казнью, свое завещание:
«Во имя отца и сына и святого духа, аминь. Лета господня 1651, июля 24 дня.
Я, Станислав Лентовский, прозванный маршалом, видя, что с соизволения всемогущего нахожусь ближе к смерти, нежели к жизни, делаю следующие распоряжения: прежде всего душу свою предаю всемогущему господу богу, в святые его руки, а тело – земле. Сестре моей, Касе, оставляю бочку капусты, что стоит в черной избе у окна, и двух телят. Кошелек с большими серебряными талерами венгерскими жертвую на новый алтарь в дунаецком костеле, а горшок с дукатами пусть поделят между собою дети. Только чтобы при этом не ссорились! Пусть брат мой Франек справедливо разделит все на равные части. Деньги зарыты в садике за службами, близ колодца, под большим камнем. Только сперва надо перекрестить это место и трижды сказать: «Во имя отца и сына и святого духа, аминь», – потому что иначе их не достать.
Человек смертен и должен быть готовым к смерти каждую минуту. Умирать мне не жалко, потому что я долго жил, и на господа бога я не ропщу; только жаль мне, что умру не дома, где помирали отцы, а на плахе, чего при жизни я никак
Однако, если уж такова воля господня, пусть так и будет. Еще жалко мне, что не прощусь со своими – с женой, детьми, братом, сестрой и со всеми прочими, что не взгляну еще раз на поле свое и на сад, на луга и на лес, на все хозяйство свое, по милости божией немалое, не порадуюсь на него, потому что приходится мне умирать вдали от родной стороны. Да благословит господь всех и все, что после меня остается, и да помилует меня грешного ныне и в час смерти моей. Сие да будет во имя отца и сына и святого духа. Аминь».
Ректор Радоцкий от напутствия ксендза и последней исповеди отказался.
– От бога получил я душу, богу ее и отдам, – сказал он пришедшему к нему монаху. – Не дерзай думать, что можешь связать или развязать руки господа. «Что завяжете на земле – будет завязано и на небесах, а что развяжете на земле – будет развязано и на небесах», – сказал Христос. Но это сказано было о его святых истинах, а не о власти рук человеческих над небом и адом!
Ни увещания, ни уговоры, ни просьбы не помогли, и этот сухой, жилистый старец остался непоколебим. Возмущенный священник ушел, воскликнув: «Так иди же, проклятый еретик, в огнь вечный по своей воле! Тебя следовало бы сжечь на костре!»
Суд, немедленно осведомленный о таком упорстве, велел выставить голову Радоцкого на колу.
На холме, за Вислой, поставлена была виселица на троих, и помощники палача вбили в сосновый кол железное острие. К месту казни выехали в полном вооружении одиннадцать эскадронов солдат, городских, епископских и окрестных вельмож. Огромные толпы городской черни хлынули на ту сторону Вислы по мосту, на пароме, в рыбачьих лодках. Они шли к месту казни со страхом, который, однако, не мог преодолеть омерзительного и гнусного любопытства.
Весть о том, что Костку поймали, что драгуны везли его и Краков «с обнаженными саблями», волной прокатилась по всей горной округе. Бабы и дети плакали о «молодом полковнике», жены обнимали мужей, матери – сыновей, сестры – братьев, девушки – возлюбленных, умоляя их идти на защиту Костки. Костка на допросе заявил, что он королевский сын, и весть об этом подлила масла в огонь. Старые мужики еще помнили большие войны при Сигизмунде III и Владиславе IV, сражались при них с турками и русскими, помнили междоусобия и мятежи шляхты, унижение королей и в душе сохранили преданность королевскому дому, почтение к королевской крови. Потому-то и были стянуты к месту казни «все военные силы воеводства» – целых одиннадцать эскадронов.
Беата Гербурт заключена была отцом на покаяние в монастырь св. Клары в Новом Сонче. Услышав, что Костку должны посадить на кол, она спустилась ночью на связанных простынях со стены и побежала, как безумная, в монашеской одежде, в которую ее облекли. Она бежала по большой дороге, ведущей к Кракову. На нее кидались собаки, рвали ее одежду, и она отгоняла их аметистовыми четками.
Бежала она всю ночь, с единственной мыслью спасти Костку, но к утру силы ее иссякли, и она уже шаталась от изнеможения. Вдруг она увидела невдалеке, среди поля, дым и огонь. Чувствуя, что все равно упадет и не сможет израненными ногами идти дальше, она направилась к этому огню.