Легенды нашего времени
Шрифт:
Я не отвечал.
— Я хотел с тобой поговорить, — сказал он, помолчав. — Никогда не знаешь, представится ли такой случай снова.
Я все еще не знал, его ли я вижу и слышу. И опять ничего не ответил. Он увидел в этом проявление враждебности.
— Извини, пожалуйста. Я все-таки попробую заснуть.
— Подожди. Подойди поближе.
Не сразу, но он подошел.
— Откуда ты знаешь этот рассказ про путника?
— От отца.
— Я с ним знаком?
— Вряд ли.
— А твой отец — может ли он знать меня?
— Маловероятно.
Мой отец не был слепым, подумал я, снова отгораживаясь от Катриэля. Хотя, пожалуй, и он был слепым. По-другому. Мир и люди были не такими, какими он их видел.
— Этот рассказ… — сказал я. — Я его уже слышал.
— Возможно.
И добавил, поясняя:
— Рассказы моего отца, знаешь ли, принадлежат не ему одному. Часто они только отражают то, что переживают другие люди.
И тогда словно вспыхнул свет, и я увидел разгадку. Когда-то, где-то, в моем детстве, нищий, с протянутой рукой и безумным взглядом, просил у меня вина и хлеба для субботы. Я пригласил его к нашему столу, он отказался: «Я боюсь людей, их рассказы подвергают мою жизнь опасности. Знай, малыш, в тот день, когда тебе расскажут твою жизнь, жить тебе останется недолго».
Внезапно я понял, что путник — это я. Это я, замаскировавшись иностранцем, жил подле женщин, принимавших меня за другого. Настоящий я остался там, в царстве ночи, в плену умерших. А живой я, мнимый я, жил во лжи; я был только эхом давно угасших голосов. Я был тенью и был далек от теней, и на тени я наталкивался день за днем, обманывал их и предавал, продвигаясь вперед. Я думал, что живу своей жизнью, но я только выдумывал ее. Я думал, что бегу от призраков — но только расширял их власть. А теперь уже слишком поздно, чтобы повернуть назад.
Я подстегнул свою мысль. Нельзя было позволить ей останавливаться. Скорее, скорее вперед: она должна дойти до конца. Если путник — это я, если его история — моя, что же это значит? Я снова увидел нищего, услышал его предупреждение. Если он был прав, мне следовало сделать некоторые распоряжения: нельзя было терять ни минуты.
Чтобы овладеть собой, я глубоко вздохнул и откашлялся. Порылся в карманах, что-то ища. Катриэль молча меня разглядывал. Открыть ему то, что он невольно открыл мне? Признаться, что, сам того не зная, он стал для меня вестником смерти? Я предпочел его поберечь.
— Не знаю, что готовит нам война, — сказал я. — Я предлагаю тебе договор: мы оба его заключим. Я помогу тебе победить страх и противника; ты же зато будешь помнить меня, какой я есть, каким я буду. Не старайся понять — поймешь потом. И даже если не поймешь, это неважно. Я тебя прошу только хорошенько на меня смотреть и слушать. Держись около меня. Всегда. Даже в бою, особенно в бою. Старайся, чтобы каждое мое движение, каждое мое слово врезалось тебе в память. Ты согласен?
— Но…
— Не спрашивай меня ни о чем. Согласен?
Катриэль был так потрясен, что растерялся. Открыл рот, закрыл
— Я хотел бы об этом поразмыслить.
— Время не ждет.
— Кто тебе это сказал? Твой друг Гад?
— Нет, не он.
Он вздрогнул. Я подумал: до чего открыто, до чего невинно лицо человека ночью, лицо человека, который станет твоим союзником, твоим наследником! Знаете ли вы, Малка, как мучительно чист трепет человека, который, предчувствуя свою роль свидетеля, внезапно провидит в будущем не свою, а чужую жизнь — искалеченную или прерванную?
— Я думаю о том, что сказал бы на все это мой отец, — проговорил Катриэль.
— Он бы посоветовал тебе согласиться.
— Почему?
— Потому что и он, конечно, заключил подобный договор.
— Договор? Мой отец?
— Вот именно.
— С кем?
— Неважно с кем. Скажем — с Богом.
— Причем тут Предвечный?
— Ну, скажем, при том, что Он любит принимать участие во всех договорах.
— Зачем это Ему?
— Ему тоже нужны свидетели. Вначале было слово; слово есть история человека; а человек — история Бога.
Я был готов к тому, что он закричит о богохульстве, но это не было богохульством, и Катриэль это понял.
— Один вопрос, — сказал он изменившимся голосом.
— Да?
— Кто сказал тебе, что ты из этого не выйдешь живым? И кто сказал тебе, что я выйду?
— Наш договор — двусторонний. Тот, кто выйдет живым, будет свидетельствовать о другом.
— Но ведь ты ничего обо мне не знаешь!
— Как ничего? А твои вопросы — это ничего? Твоя манера слушать, наблюдать — ничего? Твоя страсть к тайне, к молчанию — это ничего?
— Ты хочешь сказать, что я — это, и только это?
— Это — элементы, среди других, многих других. Все вместе они создают твое Я, которое выражается каждым из них в отдельности. Это — знаки, ключи. Остальное ты дашь мне потом.
— Потом? Когда? И как я это сделаю? Я не люблю слов. Они разрушают то, что описывают. Они деформируют то, что подчеркивают. Облачая истину, они, в конце концов подменяют ее собой.
— Может быть, ты придаешь этому слишком большое значение. Скажи себе, что и слово создано Богом. Скажи себе, что оно имеет самодовлеющее существование. Ты питаешь слово молчанием? Это хорошо. Но своим пренебрежением ты рискуешь лишить его природных свойств.
Он нерешительно качал головой. Не надо было на него давить. Он еще не дал мне согласия, но я знал, что получу его. Я подарил ему минуту передышки, чтобы тут и не пахло принуждением. Потом протянул ему руку:
— Значит, согласен?
Он не принял моей руки.
— Почему ты выбрал меня? — спросил он.
— На это я ответить не могу. Может быть, потому, что мы такие разные. Тебе никогда не хотелось выйти из себя и стать тем, кем ты быть не можешь?
— Нет. Никогда.
— А мне хотелось.