Легенды. Предания. Бывальщины
Шрифт:
Ведь вот еще… Сват шел со службы — раньше все больше пешком шли — и зашли в деревню, думают: «Три дня отдохнем — и дальше». Их трое было. В деревне той жила женщина, у ней три дочери. Она к себе тех пустила. Дом на две половины был. В одной она их положила, в другой сами легли. Легли, побормотали, ведьмы-то…
Те двое уснули, а я, говорит, не сплю. Покурил и не сплю — не могу. А время-то двенадцать часов. Тут выходит старшая дочь, лампу зажгла, к печке подходит (знаете, раньше такие печки были, русские,
Разбудил посля друзей, рассказал им, они не верят. Лежим, что делать-то?
А на рассвете слышат: в двери заходят, хохочут. И зашли в двери: улетели в трубу, а зашли в двери.
Это все в «страшную неделю» бывает, на великий четверг, перед пасхой.
Вот эту женщину, старушку, люди считали какой-то колдуньей.
Я сам был у нее в дому. Она обернет человека — одного в свеклу, понимаете, а другого в мышь. Мышь приходит — и свеклу грызет. Пинжачок был у мальчика. И отгрызла этот пинжак и ногу — и нога в крови. Когда это прошло все, понимаешь, — у его ободрана нога и пинжак… Он заплакал и домой побежал.
Это действительно, она колдунья была. Это вот на моей памяти было. Когда она уже отделала нас, уже стали мы людьми, думаю: «А где я в это время был?» Ничего не помню. Так она ошарашила, что человек без всякого сознания.
Я был мальчишка, ну, годов, может быть, десять — двенадцать, может, до пятнадцати было. А сватья наша была колдунья, зятева мать.
Вот мелет:
— Принеси, Матюша, двадцать копеек.
— А в честь чего?
— Так я тебе любую девушку приколдую.
Я скажу:
— Можно. А кого приколдуешь?
— Да кого хошь?
— Глашку Кирьянову приколдуешь?
— Этой нельзя.
— Ну, дак…
— Этой нельзя, буржуйки: богата.
— Ну, дак тогда ничего не получишь: ни двадцать копеек, ничего тебе не дам…
О покойниках
Досюль играл молодец с девицей три года, и выдали эту девицу за другого молодца. Выдали в одну деревню, а за него не дали. Она жила с мужем с ним три года. Потом сделалась нездорова, стала у ней глотка больна. Потом ее похоронили — она померла.
Она жила в земле шесть недель, потом она в земле поправилась и выстала из земли ночью и пришла к своему мужу. Ее там муж не пустил. Пришла она к отцу да к матери — и отец и мать ее в избу не пустили в ночное время. Пришла она к крестной матери — и крестная мать не пустила.
И она опомнилась:
— Пойду я к старопрежнему парочке, не пустит ли он.
И пришла она против окошка. Он сидит у окна, пишет, и она (…) подавалась в окно. Он работника разбудил и пошел за ней с топорами. Работник, как увидел, пошел назад домой: испугался, что съест. А она парочке старопрежней:
— Мой
Он к ней пришел, ее обнял, а она ему сказала:
— Ты меня горазно не прижимай, мои косточки належались.
Он взял ее в фатеру, замкнул в сенях на горнице и держал ее восемь недель там и не показывал никому, одевал и кормил.
Потом пошли они в церковь с тем парочкой. Пришли они в церковь, и все на нее смотрят: отец и мать, и муж, и крестна. Мать говорит:
— Это будто моя дочка стоит.
Все они переговариваются между дружком, и она услыхала. И вышли они из церкви на крыльцо, отсюда матери она говорит:
— Я ваша есть. Помните, как я в такую-то ночь к вам ходила, вы меня не пустили. Потом я пошла к старопрежнему парочке, он меня и взял, и кормил, и поил восемь недель, и одевал.
И присудили ей: за старого мужа не отдали ее назад, а с парочкой повенчали, который взял ее ночью.
Тут моя сказка, тут моя повесть, дайте хлеба поесть. В городе я была, мед пила, а рот кривой, а чашка с дырой, а в рот не попало.
Была девица, от родителей осталась одна и созналася с бурлаком с хорошим, слюбилася с ним. Девица даваться стала к деде да дединке, ей жить негде:
— Возьмите меня, подберите.
Они ей говорят:
— Покинь дружбу, дак мы тебя и возьмем.
Она сказала:
— Покину, возьмите только.
Они и взяли ее, а она дружбы не покинула, втай где на вечеринке сойдется. И до того доходила и долюбилися, что и в люди вышло, а дедя и дединка поругиваться стали. А молодец занемог да скоропостижно и помер. Дедя и дединка говорят:
— Слава богу, теперь с им знаться не будет.
Она ходит на вечериночку, а все по ем тоскует, все в уме держит. На вечериночку придет, да с вечериночки все с подругами порозь, ладит идти на могилу. И сходит, поревит. Придет и спать повалится, а он к ней и приходить стал. Люди не видят, а она говорит с ним. Стала весела эдака, он говорит ей:
— Я умер, да не взаболь. Сряжайся взамуж за меня.
До того дело дошло, что она платье наладила, отдала тючок подруге и говорит:
— Я сегодня взамуж пойду.
А подруга и говорит:
— Что ты, ведь его нет живого.
— Нет, он ожил.
— А пошто люди не видали никто?
Пришли с подругой на вечеринку, опять его и видать, а подруги не видят. Тут сговорились они, он и говорит ей:
— Я пойду домой, а ты приходи к моей фатерке, из фатерки пойдем венчаться.
Она пришла в его фатерку, а он лежит покоен в савану, свечка горит, образ, она тут и сробела. Тут и самой смерть пришла.
Поутру ставают дедина с дединкой — нет племянницы: «Где, где, где?» — не знают, где и взять. Подруга та и сказывает, что она взамуж сряжалася за досельного любовника. Платье посмотрели — нету. Дедя и пошел на могилку, а она на его могиле лежит мертва, а платье по крестам разлеплено.
Девка с парнем дружила. А его богатые убили, сказали, что на фронт уехал.