Легионы просят огня
Шрифт:
По легенде, мы, римляне, вскормлены волчьим молоком. Только вот ощущение, что у меня внутри — огромная дыра, куда все это молоко вытекло. В голове звенит, и весь мир обрушивается на мой погнутый шлем…
— … — говорит центурион.
— Что?! — говорю я. — Громче, я ничего не слышу.
Глухой легат, что может быть лучше.
Когда-то я боялся оглохнуть. На мгновение мне представляется, что вокруг — тишина. И цветут луга, и где-то вдали журчит ручей, и я снова в Италии. И еще живы отец и мать. И брат Луций. И где-то далеко
И все три легиона живы.
— Громче! — говорю я.
…говорят, мы многое понимаем, когда теряем слух. Потому что нас больше ничто не отвлекает.
Почему только я слышу писк, этот чудовищный писк?
Не хочу умирать глухим.
— Семнадцатый Морской построен! — орет рыжий в ответ. Я смотрю в его лицо, усталое, с ввалившимися щеками, в рыжей щетине, и скорее угадываю, чем слышу его слова.
Ничего.
— Прекрасно, — говорю я. Поворачиваюсь.
Они стоят и смотрят на меня. Весь Семнадцатый Морской Победоносный в полном составе. Нас около двухсот человек. Мы охрененны.
Уроды, инвалиды, раненые и больные. Глухие, вроде меня и слепые, вроде вон того, в середине строя — его поддерживают с двух сторон товарищи. Даже если он сейчас умрет, они будут его держать — плечами.
В жизни наступает момент, когда все остальное становится неважным.
Кроме этого плеча слева и этого плеча справа. Которые будут держать тебя даже мертвого.
— Отличная работа, старший центурион, — говорю я.
Рыжий выпрямляется еще больше.
Я шагаю к ним в полной тишине, и только писк в правом ухе висит надо мной, отражается от серого свода неба. Снег пошел. Огромные мягкие хлопья кружатся и падают на землю. Я спокоен. Пальцы на правой руке, сведенные судорогой, изуродованные, больше не гнутся.
В общем, все при деле.
Пока я иду, ступая так, словно на главной площади лагеря, неторопливо и четко, они молча смотрят на меня — две сотни лиц. Две сотни, оставшихся от двадцати тысяч. Вар, верни мои легионы! — вот что скажет принцепс.
Я говорю: Арминий, верни мой легион.
Я иду. Два шага. Пять. Когда до строя остается всего несколько шагов, они начинают кричать. Я не слышу, но чувствую раскаленную волну: мне обжигает лицо, снежинки тают на моих небритых скулах, как на раскаленном железе. Я вижу открытые рты, вижу, как они кричат. Я иду в легион. Как бы я хотел их слышать…
Боги, говорю я. Дайте мне еще немного сил.
Я подхожу; лицо пылает.
Звон не становится громче. Только ощущение грозного гула, накатывающего на меня, все сильнее и сильнее.
— Семнадцатый! — кричу я. — Победоносный! По манипулам, по центуриям стройся!
— Приготовиться, — говорю я. Я не слышу своего голоса, это так странно, что я даже повторяю: — Приготовиться.
Центурион
Они выпрямляются: словно мои команды — сорванным хриплым голосом, им хорошо понятны.
Правая сторона лица уже горит. Прикладываю руку и чувствую горячее и мокрое. Горячее течет из-под шлема. Вот теперь точно — все. Слуха больше нет.
— Воины, — говорю я. — Братья! Мы последний легион в этой части Германии. И, думаю, ни скажу ничего нового… Мы погибнем.
Кажется, я не зря учился ораторскому искусству.
Я говорю только правду. Я делаю паузы. Я держу ритм.
Цицерон мог бы мной гордиться!
— Братья, я смотрю на вас и вижу перед собой лучший легион Рима…
Гипербола? Нет, правда.
Все-таки жаль, что я сейчас себя не слышу.
Потому что, судя по их лицам, я сегодня в ударе. Я убедителен. Я — красноречив.
Смешно.
Надо же. Я умудрился пропустить собственную триумфаторскую речь.
— Дайте мне меч.
— Легат, — говорит рыжий, — ваши руки… они…
И замолкает.
Пальцы не слушаются. Гладий выпадает из моей руки и втыкается в землю.
Руку свело судорогой. Врешь, сволочь. Врешь! Левой рукой я обхватываю кисть и пытаюсь разогнуть пальцы. Бесполезно. Их свело так, что завязался узел. Часть пальцев размозжена ударом. Вот теперь я точно калека. Однорукий.
Смешно.
— Легат, не получится.
— Что? — мне снова приходится угадывать. Впрочем, я всегда могу прочитать по губам. Что еще мне остается?
Надо что-то делать с изуродованной рукой. Как мне держать меч? Без пальцев?! Интересная задача. Я немного думаю, затем говорю:
— Привяжи его.
Центурион несколько мгновений смотрит на меня, моргает. Раз — другой… затем кивает. Понял. Приматывает несколькими слоями ремней.
— Крепче! Туже затягивай! Еще!
— Легат, — он пытается остановить меня. — Застой крови…
— Крепче, центурион! Крепче.
Все будет хорошо.
Даже если — не будет.
— Арминий! — кричу я, вызывая брата. — Арминий!
Вокруг ревет и шумит битва. Грохот железа, стук щитов. Выкрики, скрип кожи, крики ярости и боли. Стоны раненых. Последние вздохи умирающих…
Все здесь. Только я ничего не слышу.
Для меня вокруг — тишина.
— Арминий!
Мы пришли на север.
— Я здесь, Гай.
Мы встречаемся на ничейной земле.
Мы ведем переговоры.
Наедине.
— Думаешь, что знаешь римлян, варвар?! — говорю я. Арминия передергивает. — Ты видел нас только во время побед. Чтобы узнать римлян, нужно увидеть их во время поражения. Мы не самый умный, не самый храбрый народ… даже не самый отважный или воинственный. Но мы — самые упрямые.