Легкая корона
Шрифт:
— Да она не в теме. Я для ее дочери, мы с ней дружили до их отъезда, сделала коллаж. Всю душу вложила, а тетка не въехала вообще.
— А что за коллаж?
— Ну, я взяла портрет Ким Ир Сена, вырезала из «Кореи сегодня», я выписываю — люблю идеи Чучхе. На этот портрет нацепила значки из своей коллекции, лучших Лукичей и несколько медалек Вышло очень круто, просто жалко было отдавать. А она посмотрела на меня как на совсем больную. Говорит — это кто?
Я: Ким Ир Сен.
Она: Да? А зачем ты его даешь Юле (это дочь, ее так зовут), ты любишь Ким Ир Сена?
— Да, —
Не, вот совок, а? Хоть и в Штатах живет. Я ей говорю: «Он придумал идеи Чучхе, творчески скрестил идеи ленинизма и буддизма, самый страшный диктатор на Земле, на его счету миллионы жизней».
Она: А зачем ты тогда выписываешь этот журнал? Зачем вырезаешь портрет? Почему у тебя эти значки? Ты что, коммунистов любишь?
Я ей говорю: Это мы так стебемся, смеемся мы. Человечество, смеясь, расстается со своим прошлым.
Не, не врубилась. Так и смотрела на меня, типа как на убогую. А ты говоришь, журналы. Она небось думает, что Мик Джаггер — дьявол во плоти.
— А ты, кстати, знаешь, кто это сказал: «Человечество, смеясь, расстается со своим прошлым»?
— Ницше?
— Карл Маркс. Так что ты в тему попала, про Ким Ир Сена.
Какое-то время мы молча шли по Солянке.
— Так ты хорошо говоришь по-английски? — еще раз спросил он меня.
— Я говорю, но не очень хорошо.
— Вот, блядь, а я уже подумал, что нашел переводчика для нас. У нас полно номеров Rolling Stone и NME, а переводить некому. То есть есть один чувак, Ник, ты его знаешь, но он меня достал. Столько понтов, а все потому, что он английскую спецшколу закончил. И как какие-то встречи с иностранцами, так обязательно этот Ник там крутится. Наговорит им какой-то хуйни, хоть жопой жуй, а они потом думают, что мы все такие мудаки. И все номера, которые они дают, берет себе — типа, раз он разговаривал, значит, все ему. И надо их потом у него, блин, выпрашивать, чтобы напечатать какую-нибудь статью оттуда.
— Я могу переводить написанный текст. Я как раз читаю и пишу лучше, чем разговариваю. Так ты мне скажешь, куда мы идем?
— Мы идем на встречу с какими-то иностранными журналистами, которые хотят написать статью о русском роке. А я сам по-английски тоже лучше читаю, чем говорю. Зато говорю по-немецки. Проблема, правда, в том, что журналисты эти, кажется, — французы.
— А, французы… да они сами плохо по-английски размовляют. С ними я как-нибудь объяснюсь. Да, а что говорить-то?
— Тебе — ничего. Ты переводить будешь, если понадобится, то, что я скажу. И улыбаться.
В квартире, куда мы пришли, нас уже ждали несколько мужчин в костюмах. Один был русский, типичный комсомольский работник. Как потом выяснилось, он на самом деле был комсомольцем — журналистом из «Комсомольской правды», который и устраивал для своих иностранных коллег эту встречу с неформалами. Остальные действительно оказались французами; кроме того, был один итальянец. Что-то мы им говорили о русском роке, Громов о своем «Гонзо» трепался: он принес с собой пару номеров, и журналисты восхищались настоящим самиздатом. Пили белое вино. Комсомолец все время что-то корректировал: это можно было говорить, а этого не стоило;
— А зачем ты вообще мне сказал одеться «по-женски», — злилась я, стаскивая с себя колготки под лестницей, пока он стоял на стреме, — если ты знал, что мы идем на встречу с иностранцами беседовать о русском роке? Им ведь интереснее было бы увидеть нормальную тусовщицу. Я могла бы прикинуться как-нибудь особенно круто.
— Я хотел, чтобы ты была похожа на журналистку, а не на тусовщицу. Я не думал, что ты наденешь юбку, которая пизду не прикрывает, и колготки проституток с Плас Пигаль.
— Господи, да ты просто консерватор какой-то. Я же тебе не говорю, как одеваться. — Громов, кстати, был в отцовской джинсовой куртке и его же шейном платке, который я тоже у отца выкрала.
У нас с ним часто бывали споры по поводу одежды и моего внешнего вида, и, встречаясь с ним, я старалась одеваться менее вызывающе, чем когда была одна. Громов постоянно доставал меня разговорами о какой-то мифической женственности, которой у меня не было, и повестями о настоящих женщинах. Такие мне и самой безумно нравились, но что делать, не была я одной из них.
Какими бы ни были интересными наши с Громовым выходы в люди, мне больше всего хотелось остаться с ним наедине, просто побыть вдвоем. А ему обязательно надо было куда-то идти, с кем-то встречаться, назначать какие-то бесконечные стрелки.
— Я вам не помешаю? — вежливо спрашивает очередной знакомый, пристраиваясь к нам, когда мы пытаемся незаметно улизнуть со скучного сборища, наконец-то только вдвоем.
— Конечно, нет! — восклицает Громов. — Давай с нами. Мы сейчас едем ко мне, а потом махнем еще в одно место.
И они завязывают жаркий разговор о сибирском панке, или упадке ленинградских групп, или козлах из московской рок-лаборатории.
«Ну почему он хочет пережевывать это в тысячный раз с не самым близким другом, вместо того чтобы просто остаться со мной наедине? — думаю я. — Почему я хочу взять его за руку, прижаться к нему, поцеловать, погладить по голове — сделать все то, что невозможно в присутствии этого постороннего человека, — а он не хочет? Ведь если бы он хотел, он послал бы этого Лешу куда подальше, как спокойно посылает всех, кто ему не нужен, неинтересен, когда у него нет настроения».
Я настолько ухожу в свои мысли, что не слышу вопросов, обращенных ко мне. Леша понимает, что его присутствие мне мешает, и сваливает.
Но другие не были столь деликатны, им всем что-то было нужно от Громова, и просто так они не отлипали. Мне все время приходилось воевать за его внимание, и это ужасно утомляло. Мешало и то, что, хотя мы приходили куда-то вдвоем и уходили тоже вместе, наш статус никак не обозначался. Громов никогда и ни с кем не говорил о нас «мы», всегда было только «я» и «Алиса», по отдельности. Мне казалось, что никто не знает, что мы — пара, что у нас роман, меня злило и обижало, что он как будто скрывает от всех наши отношения.