Легкое бремя
Шрифт:
III.
Внешняя история Муниной жизни очень несложна…
В. Ходасевич
Осталось мало свидетельств о жизни Муни. Даже на вопрос, когда родился Самуил Викторович, Лия Самуиловна отвечала, что дата была выгравирована на подстаканнике, подаренном матерью ко дню рождения отца, но так этого подстаканника и не нашла.
Поэт без книг, человек без биографии, человек-миф, Муни очень постарался пройти «тенью от дыма», не оставив следа. Но некоторые документы сохранились в его студенческом деле, в частности — свидетельство о рождении.
Выдано сие свидетельство Ярославской губернии Рыбинским Раввином в том, что у Оршанского, 2-ой гильдии купца Виктора Израилева Кисина от его жены Сарры Марковны Двадцать
Семья Кисиных (именно так, с одним «с», писалась тогда эта фамилия) приехала в Рыбинск в 1866 году и поселилась на улице Крестовая, в доме Эндоуровой. В то время Виктор Израилевич работал поверенным компании цепного пароходства по реке Шексне.
186
ЦИАМ. Ф. 418. Оп. 317. Ед. хр. 463. Дело С. Киссина.
Приношу благодарность журналисту, краеведу В. И. Рябому за помощь в поисках материала о жизни семьи Кисиных в г. Рыбинске.
Река и ее многочисленные притоки создавали облик города, река давала работу жителям и радость — детворе Рыбинска. Лето и река — главные впечатления детства. Не случайно героями своей повести «На крепких местах» Муни сделал речных агентов, людей, определявших, соответствуют ли нормам «речные тяжеловозы» — все эти полулодки, тихвинки, берлины, перевозившие лес, зерно, песок; не случайно верил в «речных людей».
Во времена его детства Рыбинск оставался зеленым провинциальным городком, где единственная больница располагалась в деревянном двухэтажном доме, были две гимназии — мужская и женская, музыкально-артистический кружок и зимний театр, а также земская библиотека, основанная в память двадцатипятилетнего царствования Государя императора Александра II. С 1885 года библиотека издавала каталоги книг и журналов, получаемых ею. Электричество появилось в Рыбинске только в 1910 году, и тогда улицы осветили 110 дуговых фонарей, а в бюджете Думы особой строкой выделена статья на освещение улиц, больницы и зимнего театра, но старосте Спасской церкви, который просил провести электричество — было отказано. В 1901 году в городе проложен водопровод, но воду жители брали главным образом из колонок, а белье стирали в портомойнях, специально для этого оборудованных [187] .
187
Отчет Рыбинской городской Управы за 1910 год. Рыбинск, 1911; Каталог книг Рыбинской земской библиотеки, основанной в память двадцатипятилетнего царствования Государя императора Александра II. Рыбинск, 1885. Периодически печатались, начиная с 1885 г., «Прибавления к Каталогу…» (1887,1889 и т. д.).
Мальчик рос в многодетной еврейской семье, окруженный женщинами: бабушка, мать, четыре сестры. (Как не вспомнить признание Ходасевича: «рос я, так сказать, в гинекее; с мамою, с нянею, с бабушкой, с сестрой Женей»).
Братья были намного старше: Идель (Адольф) — на 14, Яков — на 11 лет. Они рано уехали из дома. Яков занялся коммерцией; Идель, в 1890 году закончив Рыбинскую мужскую гимназию с серебряной медалью, поступил на медицинский факультет Московского университета. Как видно из его студенческого дела, в следующем семестре Идель Кисин перевелся на филологический и тут же подал прошение об отчислении [188] , в связи с необходимостью лечиться в Швейцарии: не выдержали слабые легкие. Добрый, заботливый, семейный Яков ссудил его деньгами.
188
ЦИАМ. Ф. 418. Оп. 313. Ед. хр. 300-а. Дело И. Кисина. В разных документах варьируется не только фамилия (то с одним, то с двумя «с»), но и имя: Идил — Идель. В конечном итоге не только Муни, но и его братья и сестры стали писать свою фамилию с двумя «с». Так, в справочной книге «Вся Москва» на 1926 г. значатся и Киссин А. В., и Киссина Д. В.
Младший повторил путь старшего: до десяти лет — домашнее воспитание (древнееврейский, изучение Талмуда), в 1903 году закончил Рыбинскую гимназию с серебряной медалью и поступил на юридический факультет Московского университета. С этого момента и начинается сознательная жизнь Самуила Киссина. Любящий, домашний мальчик, — на каникулы он уезжает домой, в Рыбинск; первым оказывается у постели больной сестры; а после женитьбы на Л.Я. Брюсовой привозит мать к себе на лето, что вызывает раздражение брюсовского клана: старушка, к тому времени потерявшая мужа, может говорить
Он бежал в Москву. И нашел пристанище в дешевых меблированных комнатах, которые описал в автобиографическом эссе «Житие (Комнатные люди)» [189] .
Моя комната в четвертом этаже. В квартире не очень тихо, но я доволен.
Узкая, кажущаяся длинной, моя комната с серыми обоями выходит своим единственным окном выше крыш. Далеко видны Иван Великий и кремлевские башни. Утром солнце затопляет розовым светом стекло. А день весь проходит одинаковый — голубой или серый.
189
Записная книжка 33 х 21 см. в черном коленкоровом переплете начиналась рассказом «Житие». На первой странице план рассказа: «Моя комната. Бодлер. Пари. Поцелуй. Глухой. Стилизация. Кафе» (С. 1-20). Затем автор переписывает рассказ (С. 41–55), точнее 1-ую главку. В этом варианте он называется «Житие (Комнатные люди)». Этот перебеленный вариант и цитируется в статье. Судя по тому, что героиней рассказа является Грэс, его надо датировать 1907 — началом 1908 гг.
Книжечка начата с обеих концов. С другой стороны она открывается отрывком «В узком моем мире…» (С. 3-21), затем следует сонет «В улыбке Ваших губ…» (карандашом вдоль столбика стихов название «Строгому другу») и «Горел закат, торжественен и строг…» (С. 27–43); неоконченный фрагмент, начинавшийся словами: «Это произошло очень банально. На столе под зеленой лампой положил я листок с написанными на нем словами: “Никого в моей смерти не виню”».
Я сижу у себя за столом целый день, пью чай, поглядываю на стены, перевожу с немецкого аграрные брошюры и читаю те немногие книги, которые позволяет мне иметь моя скудость.
На стенах висят снимки со скульптур и вырезанные из старых книг
картинки. <….>
Рядом к студентам-сибирякам пришли землячки. Слышен крепкий смех и жеванье. То-то, верно, у них накурено.
Скоро Аннушка принесет мне обед.
Девица, живущая через комнату, заиграет на рояле.
А Луиза Ивановна, моя хозяйка, будет сухим крикливым голосом пилить свою немецкую девочку за неприготовленный урок из арифметики.
Все неизменно, но все течет: Аннушка уходит за провизией; девочка в школу; хозяйка, и девица, и студенты по своим делам. Только я и Крог, больная такса, лежащая на половике у двери, — мы сидим дома. Двигаемся мало и неохотно. Мы воистину неизменны.
Уже скоро две недели, как я не выхожу из дому. С деревьев попадали последние листья. Клены под моим окном стоят совсем голые и зябнут. Поутру шел дождик. Должно быть, скользко теперь на улице. Нужно спросить Аннушку.
Холодно у меня. Я рано зажигаю лампу и сижу с ней. Свет дает иллюзию тепла. Мои переводы с немецкого дают иллюзию уюта, а то бы я совсем замерз. Но ведь будут же и у меня топить, черт возьми!!
Когда у меня устает рука и мозг, я начинаю смотреться в зеркало. Я никогда не видел себя одинаковым. Нужно уметь устроить такое освещение, Чтобы казаться себе в зеркале одним и тем же. Я стою перед зеркалом и перечисляю свои «особые приметы». Вот! Вот! Вот! Многим я недоволен. Новее равно!
Я вынимаю длинную тонкую-тонкую папироску, закуриваю и беру Бодлера. Он у меня чистенький, златообрезный и обернут. Я очень аккуратен. Не потому ли, что у меня бабушка немка?
Когда я впервые прочёл «Мое обнаженное сердце», мне показалось нецеломудренным со стороны друзей поэта издавать эту книжку. Голые, растрепанные до неприглядности мысли! Дешевые парадоксы подчас! Но потом не то, не то. Действительно, обнаженное сердце. Вы помните; «Самое проституируемое существо в мире — Бог!» и тут же «Не карай меня, Боже, в лице моей матери!» Денди-мученик! Я не могу сказать о Вас: бедный. Я долго и сбивчиво думаю о джентльмене и денди. Я решительно предпочитаю джентльмена.
В эти же годы побег из дому совершает и Ходасевич: от родителей, живших неторопливым укладом прошлого века, он сначала переезжает к старшему брату, а едва поступив в университет, женится и поселяется в Лидино.
Из замкнутого мира, мира-дома, они рванулись в символизм, который восприняли как разрушение границ, как выход на простор единой мировой культуры.
Французские проклятые поэты, в особенности Бодлер, дневник которого «Мое обнаженное сердце» в переводе Эллиса появился в России в 1907 году, произвел огромное впечатление на младших поэтов-символистов. Влияние его стихов, поэтики, раздвинувшей пределы прекрасного, куда полноправно вошло безобразное, уродливое и грубое, — оказали очевидное влияние на Муни и Ходасевича.