Легкое бремя
Шрифт:
Со вчерашнего вечера я в Гирееве, у Торлецких, где пробуду неделю. Нюра получила девятидневный отпуск и поехала в Царское Село, а оттуда в Финляндию к Валентине [151] .
Внутреннего самочувствия у меня нет: попробую попитать тебя сплетнями.
Я послал Гершензону оттиск пушкинской своей статьи [152] . В ответ получил письмо, набитое комплиментами, похвалами, приветствиями и другими пряностями, но хорошее и простое. Старик мне мил. Он напечатал в «Невском Альманахе» (вышел такой, дряни в прозе, и в стихах») прекрасную статью о евреях [153] .
151
Анна Ивановна Ходасевич работала в Московской городской управе. В Царском Селе жил ее брат Г. И. Чулков, а в Раухале — племянница Ходасевича — Валентина Михайловна Ходасевич-Дидерихс (1894–1970), художница, с которой В. Ф. Ходасевич и А. И. Ходасевич были в дружеских отношениях.
152
В журнале (1915, № 3) была опубликована статья В. Ходасевича «Петербургские повести Пушкина».
Прочитав ее, Михаил Осипович Гершензон попросил Б. А. Садовского привести Ходасевича. 4 августа 1915 года Гершензон написал жене: «Вчера вечером пришли Б. А. Садовской с поэтом Ходасевичем. Сидели до 12, читали свои стихи, Ходасевича очень хорошие» (РГБ. Ф. 746. Оп. 21. Ед. хр. 28).
С этого лета завязались дружеские отношения Ходасевича с М. О. Гершензоном, в жизни Ходасевича сыгравшего очень важную роль старшего друга. См.: Переписка В. Ф. Ходасевича и М. О. Гершензона. // De visu, 1993. № 5(6).
153
В 1915
Антибрюсовское ополчение растет и ширится. Бальмонт в Москве, негласно интригует. Я засветил лампаду и жду, чем кончится [154] . В столице на Неве поголовное Лукоморство [155] . Кузмин с Городецким играют в патриотическую чехарду. Бальмонт с ними. Блок и Чулков (?!) [156] к Суворину не пошли, Брюсова не звали. Остальные все там, кроме Мережковских, которые не там, ибо не сошлись насчет серебренников: меньше тридцати одного не берут. Меня (ого!) звали официально. Я отказался официально. Собственно, мне на всех наплевать, но: 1) Городецкого не люблю; 2) Рус<ские> Вед<омости> со временем дадут мне 32 серебренника. Нынче труд так вздорожал, что даже добродетель отлично оплачивается. Я же в Русских Ведомостях — вроде валдайской.….: Голос Москвы забыт.
154
1915 год подвел черту под отношениями Ходасевича и Брюсова. Еще в 1914 г. он надписывал Брюсову свой «Счастливый домик», смиренно преклоняя голову, произнося слова «учитель», «с чувством неизменной любви к его творчеству» и т. д. Оттиск статьи «Петербургские повести Пушкина» подписан вежливо-холодно: «Многоуважаемому В. Я. Брюсову от автора. 1915». Подсознательно копившееся раздражение отчетливо и резко прорвалось в рассказе «Заговорщики», слабом в художественном отношении, но психологически очень важном для Ходасевича. Главный персонаж рассказа, политический интриган, который из-за честолюбивых притязаний вел двойную игру и в конце концов предал своих соратников, писался с Брюсова. Автор подарил своему герою ряд черточек, особенностей, эпизодов из жизни Брюсова, использовал его стихи и высказывания о нем современников (Андрея Белого, в частности).
155
Златая цепь на дубе том,
А на цепи позолоченной -
Ряд бардов, купленных гуртом.
Строчат стихи да так, что любо!
Но… что милей для их души:
Златая цепь или желудь с дуба?
156
Знаки (?!) относятся к притязаниям Г.И. Чулкова на особую близость, дружбу с А.А. Блоком, его хлопотам устроить так, чтобы вместе с Блоком служить в армии.
В «Пользе» — реставрация Бурбонов: Васин и Трауб. Я им кончил 2-ю часть Пшибышевского романа, заглавный лист которого пожертвовал на выставку автографов (была такая на Пасхе). Какой-то кретин купил бумажонку за сорок целковых. Другая (А. П. Рерберг) купила яйцо с моим автографом за 25 [157] . Безумие и ужас…
Ну, будь здоров. Утешать тебя не буду. Ты утешайся и служи, служи, служи вовсю, ибо: 1) тебе же выгоднее, 2) я не хочу осаждаться в немецкой колбе. Ну — для меня.
157
Об этой выставке подробнее см. в книге «Общественная работа в глубоком тылу: Отчет о деятельности Центрального бюро при Московской городской управе». (М., 1915). Центральное бюро организовывало благотворительные выставки-продажи, в частности выставку пасхальных яиц, кукол, картин. Весной 1915 г. в ней приняли участие известные художники: Голубкина, Поленов, Васнецовы, Юон, Пастернак, Суриков, Нестеров и др., поэты и писатели: К. Липскеров и Игорь Северянин, А. Толстой, Л. Столица, С. Рубанович. Страницы отчета сохранили надписи, сделанные на пасхальных яйцах, в том числе В. Ходасевича:
На новом радостном пути, Поляк, не унижай еврея: Ты был, как он, ты стал сильнее, — Свое минувшее в нем чти. (С. 251).Целую тебя. Садовской [158] кланяется.
Гарик тоже. Нюра тебе напишет из Петрополя.
Твой Владислав.
Гиреево, 19 июня 915.
37. В. Ф. Ходасевич — С. В. Киссину
Петроград. 2/VII/1915.
Милый Муни,
я еду в Финляндию, к Вале, недели на две, и везу туда Эдгара — до осени. Жить мне скучно, к тому же я не очень здоров. В Москве ничего интересного. Гонение на «мэтра» продолжается. Говорят, Лернер его изругал последними словами — за стихи!!! [159] Я не читал. Значит пошла уже в дело тяжелая артиллерия. Будь здоров. Пиши. Целую.
158
Б. Садовской (Борис Александрович Садовский, 1881–1952), — поэт, прозаик, критик, историк литературы, — принимал участие в собраниях Е.И. Боричевского в 1908 г., где бывали Муни и Ходасевич. Позже Ходасевича с Садовским связывали дружеские отношения. См. письма Ходасевича к Б.А. Садовскому в книге: Ходасевич В. Некрополь. Воспоминания. Литература и власть. Письма Б.А. Садовскому. М. 1996.Б. Садовской (Борис Александрович Садовский, 1881–1952), — поэт, прозаик, критик, историк литературы, — принимал участие в собраниях Е.И. Боричевского в 1908 г., где бывали Муни и Ходасевич. Позже Ходасевича с Садовским связывали дружеские отношения. См. письма Ходасевича к Б.А. Садовскому в книге: Ходасевич В. Некрополь. Воспоминания. Литература и власть. Письма Б.А. Садовскому. М. 1996.
159
В 1915 г. в «Журнале журналов» Н. Лернер опубликовал — «Заметки читателя: Гнев Бориса Садовского. — Юбилей Валерия Брюсова». Он писал: «Брюсов — “литература”, та самая, от которой с таким ужасом отвращался Верлен, литература грамотная, умная, но бесчувственная и равнодушная. <…>
Мир для Брюсова — книга, не аллегорическая, а самая настоящая. Огромная, возлежит она на горизонте, и все мироздание пропахло от нее типографской краской… <…>
Перед вами не чародей, а честный аптекарь. И когда Брюсов говорит: “Я создал и отдал”, вы так и слышите ровный голос аптекаря: “отпустив один рецепт, я принялся за другой”. Творчество Брюсова — из чуждых друг другу кусков, как аптечный отпуск состоит из отдельных мазей, жидкостей, порошков, ничего общего между собой не имеющих. <…> Есть отдельные пиесы, но нет личности, т. е. нет поэта.
“Поэзия Брюсова” — это только вывеска над складом образцов всевозможных имитаций» (Журнал журналов. 1915, № 2. С. 8).
Годом позже в рецензии на книгу В. Брюсова «Семь цветов радуги», которую Н. Лернер назвал «Облезлая радуга», критик утверждал, что «собственного творчества у Брюсова никогда не было»: «со скукой слушаешь “все напевы” давно изжитого машинизма, урбанизма <…> и с облегчением оставляешь этот ненужный, неинтересный сборник опытов, проб, перепевов, самоповторений, словно выходишь на свет Божий из пыльного склада рваных декораций и безнадежно обветшалой бутафории» (Журнал журналов. 1916. № 27. С. 13).
Сам Ходасевич к творчеству Валерия Брюсова относился иначе и не уставал повторять: «Он не бездарность. Он талант, и большой. Но он — маленький человек, мещанин, — я это всегда говорил. Потому-то при блистательном “как", его “что” — ничтожно…» (Собр. соч. в 4 т. Т. 4. С. 394).
А о книге Валерия Брюсова «Семь цветов радуги» писал: «Мне уже случалось подчеркивать, что любовь к литературе, к словесности, та самая, за которую так любит упрекать Брюсова обывательски-дилетантская критика, в действительности является одним из прекраснейших свойств его музы. Моменты творчества для него самые острые, самые достопамятные в жизни. Жить значит для него: быть поэтом» (Утро России. 1916. 21
Владислав.
38. С. В. Киссин — В. Ф. Ходасевичу
3 VIII <1915>
Ах, Владя, Владя! и чего же это ты не пишешь. Совсем ничего не пишешь. Хоть бы про рассказ свой написал, про который мне Нюра говорила. А стихов не мог бы нешто прислать? Я очень рад: получил телеграмму, что Саша [160] жив, а ведь из Москвы уезжал в полной уверенности в обратном. Странный эгоизм развивает война наряду с хладнокровным и равнодушным к себе отношением. Но обо всем напишу, если ты сам напишешь.
160
Александр Яковлевич Брюсов (1885–1966) — младший брат В. Я. Брюсова, соученик по 3-й классической гимназии и близкий приятель Ходасевича, а затем и Муни. Был призван в первый же месяц войны, с сентября 1914 — в действующей армии. И. М. Брюсовой он писал: «до 12 ноября все заключалось в военных маршах без боев. 12–13 наш батальон, выдвинувшись слишком вперед, столкнулся с противником у Винницы: мы 2 суток брали этот городок, где была… бригада (2 полка) и 2 батареи. Я был на передовой позиции. Взяли Винницы атакой.» (РГБ. Ф. 386. Карт. 78. Ед. хр. 21).
С лета 1915 г. о нем не было вестей, затем, как вспоминала Л. С. Киссина, у Брюсовых появился денщик А. Я. Брюсова, рассказавший, что он попал в плен. До января 1919 года он томился в немецком лагере для офицеров в Neisse. В лагере от В. Я. Брюсова узнал о смерти Муни.
«Письмо, где говорится о Муниной смерти, получил на Пасху. Очень сожалею, что Муне так не повезло. Как Лида?
Лично я живу без перемен. Занимаюсь, скучаю, играю в городки, решаю Шахматные задачи [несколько строк вымарано цензором]. Здесь наступили жаркие дни. Даже ночью тепло, как летом. Мы развели себе небольшой огород и цинцинатствуем. Только артишоки что-то трудно всходят» (5. IV. 1916).
31 октября 1918 г. он писал брату: «Живу я вот уже четвертый год в “общежитии”, а это невыносимее всего. Последнее время прямо руки опускаются работать над чем-нибудь. Ведь подумай только: четвертый год я не могу рассчитывать даже на полчаса, в течение которых против меня или рядом со мною (буквально в 1–2 шагах) не виднелась бы чья-нибудь физиономия, чтобы вокруг меня не слышался бы гул ряда голосов! И это при всеобщей повышенной нервности, какая только может быть у заключенных!
Набросился я было в отчаянии на греков, но после первой же драмы Соф0кла ослабел и опять забездельничал, растягивая чтение газет (полуотдых) и увязая в остальное время в перечитывании Бальзака и гробокопательстве в английских “сленгах” <…>
Случайно узнал о лекциях Ходасевича, Зайцева, Шершеневича и др. по поэтике. Следовательно все они в Москве?» (РГБ. Ф. 386. К. 78. Ед. хр. 20).
Целую. Привет. Муни.
[Приписка сверху] Бумага не моя, пишу с оказией.
39. В. Ф. Ходасевич — С. В. Киссину
Мос<ква>, 9 авг<уста> 915
Милый, милый мой Муничка, я не пишу оттого, что плохо, оттого, что устал, и еще — черт знает отчего. Я не хочу сказать, что мне хуже, чем тебе, но когда плохо, так уж все равно, в какой степени. Ей-Богу, человек создан вовсе не для плохого! Страховые агенты — великие люди: они-то знают, что ignis ничего не sanat*[* огонь… лечит (лат.).]. Это тайная часть их учения.
Ну, хорошо. Я в Москве устал. Я поехал в Финляндию [161] . Там Елена Теофиловна говорила глупости, гадости, пошлости. «Война — это такой ужас!» Если ужас — так с ужасами надо бороться: ступай, стерва, на фронт! А все дело в том, что Иван Трифонович в обозе. По ее мнению, нет в мире ничего страшнее обоза [162] .
Валя любит искусство. В благодарность за гостеприимство я по 3 часа в день сидел в неестественной позе. Впрочем, каждая поза неестественна, когда пишут твой портрет. «Ну, зачем это?»
161
Со 2 по 13 июля 1915 г. Ходасевич провел в семье Валентины Михайловны Дидерихс, где жили и М. Ф. Ходасевич с женой.
162
Елена Теофиловна, Хеля — жена М. Ф. Ходасевича; Иван Трифонович Данилов — его помощник.
Ели грибы. Ловили рыбу. Играли в бридж. Все это отвратительно.
Поехал в Царское [163] . Там Чулков сидит и верует в Бога. «Здрасте». — Здрасте. — «Вы, наверное, голодны? Пожалуйста, супцу. Кстати, вы в Бога верите?» — Благодарю вас, я супа не ем. — «А в Бога верите?» — Вот котлетку я съел бы. — «А мы с Мережковскими верим».
Вот я и уехал. В Москве смешение языков. Честное слово, совершенно серьезно: это ни на что не похоже, кроме смешения языков. Один хам говорит: «вот и вздует, вот и хорошо, так нам (?) и надо». Другой ему возражает: «Не дай Бог, чтобы вздули: а то будет революция — и всех нас по шапке». Третий: «Я слышал, что Брест построен из эйнемовских [164] пряников: вот он, шпионаж-то немецкий». Четвертый (ей-Богу, своими ушами слышал): «Я всегда говорил, что придется отступать за Урал. С этого надо было начать. Как бы “они” туда сунулись? А теперь нам крышка».
163
12 июля 1915 г. Ходасевич писал жене из Раухалы: < Завтра 13-го, в понедельник, еду в Петербург, вернее — в Царское, ибо только завезу вещи к Войшицким. Что делать мне дальше — предоставлю Георгию Ивановичу, ибо рассказ свой («Заговорщики». — Примеч. комментатора) кончил только сегодня и не успел его переписать. Если Г<еоргий>» И<ванович> скажет, что мыслимо тотчас получить за него деньги, я, пожалуй, перепишу его в Царском же и подожду результата.
Скажу даже по совести. Если бы все дело было только в рассказе, я завтра же был бы в поезде и ехал в Москву. Но мне хочется побывать у Чулковых, к которым я попаду только к вечеру… Хочется побывать в Царском и после здешних разговорах о ягодах, о грибах да о сухом квасе — поговорить с людьми. Я отдыхал, мне здесь было хорошо, но прямо приехать в Москву — нет, у меня остался бы от поездки дурной, т. е. нудный осадок» (РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 44).
164
Немецкая фирма «Эйнем» славилась своими кондитерскими изделиями и имела свои магазины в Москве и Петербурге. После объявления манифеста о войне с Германией, осенью 1914 г. «патриотические» толпы в городах громили немецкие магазины.
И. М. Брюсова писала 15 октября 1914 г.: «Не знаю, знаете ли вы в Варшаве о том, что в Москве разбили все магазины немецких и австрийских поданных. Удручающее впечатление производят зияющие окна больших магазинов, часто прикрытые надписью: “Владелец славянин, управляющий поляк, служащие русские” или “Чешский магазин”, или “Русская фирма”. Ужасно все это дико. Эйнем, говорят, продал свое дело Шустову, пайщику этой же фирмы» (РГБ. Ф. 386. Оп. 145. Ед. хр. 27).
Муничка, здесь нечем дышать. Один, болван, «любит» Россию и желает ей онемечиться: будем тогда культурны. «Немцы в Калише сортиры устроили». Другой подлец Россию презирает: «Даст Бог, вздуем немцев. Марков 2-й тогда все университеты закроет [165] . Хе-хе».
Муничка, может быть даже все они любят эту самую Россию, но как глупы они! Это бы ничего. Но какое уныние они сеют, и это теперь-то, когда уныние и неразбериха же грех, а подлость, за которую надо вешать. Боже мой, я поляк, я жид, у меня ни рода, ни племени, но я знаю хотя бы одно: эта самая Россия меня поит и кормит (впроголодь). Каким надо быть мерзавцем, чтобы где-то в проклятом тылу разводить чеховщину! Ведь это же яд для России худший, чем миллион монополий, чем немецкие газы, чем черт знает что! А российский интеллигент распускает его с улыбочкой: дескать, все равно пропадать. А то и хуже того: вот, навоняю, а культурный Вильгельм придет вентилировать комнаты. То-то у нас будет озон! За-граница!
165
Марков Николай Евгеньевич — депутат 3-й и 4-й Государственных дум, один из руководителей «Союза русского народа».
Когда война кончится, т. е. когда мужик вывезет телегу на своей кляче, интеллигент скажет: ай да мы! Я всегда говорил, что 1) верю в мужика, 2) через 200–300 лет жизнь на земле будет прекрасна.
Ах, какая здесь духота! Ах, как тошнит от правых и левых! Ах, Муничка, кажется одни мы с тобой любим «мать-Россию».
Я не говорю про тех, кто на позициях: должно быть, там и Прапорщик порядочный человек. Но здешних интеллигентов надо вешать: это действительно внутренний враг, на 3/4 бессознательный, — но тем хуже, ибо с ним труднее бороться. Он и сам не знает, что он враг, так где уж его разглядеть? А он тем временем пакостит, сеет «слухи из верных источников» и т. д. Тьфу, я очень устал.