Легкое бремя
Шрифт:
12. IX.
Возможность убить себя есть свобода. <…> Преимущество человека над животным в этой возможности.
14. IX.
Господь да обратит Лицо Свое ко мне. Да буду я памятлив о том, что каждый человек живет, что все живое живет для себя, что даже бессмысленные повторенья не позволяют включать живое в цифры с нулями. Благославен Бог, не давший мне воспользоваться даром последней свободы.
Дай мне быть живым, Боже, и да отойдет от меня мертвенный и мертвящий свет Диавола.
Но мысли о смерти возвращаются и во сне, возмущая, тревожа душу:
Вот сон, который я видел.
Будто
И идет женщина по дороге, босая, без платка. Лицо коричнево-румяное. Тут и труд, и загар, и природный цвет его такой.
А дорога грязная, по обеим сторонам палисадники возле изб. И листья деревьев из-за них грязные, коричневые, такого цвета, как у лежащих на земле осенью. Прелые. И все это листья ивовые. А дорога грязная, деревенская, и гать, к которой она подходит: такие поперек лежащие в особенно низком и грязном месте деревья.
И говорит: — Вот я, делайте со мной, что хотите, только поскорее: устала я, и очень я старая.
А я смотрю: совсем она не старая, и глаза голубые, и в коричневых щеках румянец, и идет легко. Только устала — это правда.
И вдруг откуда-то знаю, что верно, она старая, и даже умерла давно, и похоронена. И страшно мне стало очень. И не знаю, как ее заставить уйти. И что ни хочу сказать, не выходит. И вот потом говорю: «Восстань из праха!» (и во прах обратишься…)
И она уходит. И возвращается снова. Костями гремит, и платье мешком. И я опять то же говорю. И снова, и снова. Потом проснулся.
Очевидно, по просьбе Муни, начальник 8-го головного эвакопункта устроил ему освидетельствование 28 января 1916 года в медицинской комиссии. Но три врача, осматривавшие С. В. Киссина, никаких патологических изменений в здоровье заурядвоенного чиновника не обнаружили, разве неврастению, по которой освобождения не полагалось.
12 марта 1916 года Муни приехал в Москву в командировку. Об этих днях сохранилось воспоминание Ходасевича, который записал рядом со стихотворением «Ручей»:
Это последние стихи, прочитанные мной Муни дня за два до его отъезда из Москвы. Он зло улыбнулся и сказал: «Ну, валяй, валяй в антологическом духе. А мне уж не до того» [254] .
В семье Брюсовых-Киссиных хранилось командировочное Удостоверение № 10919:
<254
Ходасевич В. Ф. Собрание стихов. 1961. С. 213.
Дано сие от 8-го головного эвакуационного пункта делопроизводителю сего же пункта заурядвоенному чиновнику Киссину в том, что он командируется в город Москву по делам службы, что подписью с приложением казенной печати удостоверяется.
10 марта 1916 года. Гор. Минск.
Начальник 8-го головного эвакуационного пункта. <Подпись неразборчива>.
На обороте — штамп прибытия в Москву: 13 марта 1916. В Минске Муни командировку отметить не успел. Здесь же, на обороте — «Самострельная». Ходасевич предполагал, что Муни написал ее в поезде. Или в ночь перед самоубийством — гадать бессмысленно.
Господа я не молю, Дьявола не призываю. ЯО том, что произошло дальше, рассказывают страницы дневника Евгении Яковлевны Калюжной (Брюсовой):
26 марта, суббота.
У нас в семье большое несчастье, умер Муни. Я до сих пор не могу этому верить, кажется совсем невероятно, что его уже больше нет. Ведь только что он был здесь, в Москве, и только 18 марта уехал обратно в Минск. 22-го я, как обычно, вернулась домой из института около 9-ти вечера, и мы мирно сидели дома. В 9 1/2 мама звонит мне и говорит: «У нас несчастье, получена телеграмма: “Киссин опасно ранен”, Лида уехала на вокзал. Хочет уехать с почтовым в Минск». Я несколько минут подумала и побежала скорей на вокзал, но поспела только к уходу поезда и увидела только Надю. Надя сказала, что Лида ни минуты не думала, сейчас же собралась ехать, а когда мама сказала, что, м<ожет> б<ыть>, подождать следующей телеграммы, она сказала: «Что же ждать, я знаю, что он убит». На другой день мы получили телеграмму, что Муни скончался. Это какой-то ужас, и так не верится. Надя уехала туда. Сегодня я узнала, что Муни застрелился. Конечно, он был душевнобольной, это ясно, и так жаль бессмысленно погибшую жизнь. За что? Больно за Лиду, жаль Лиюшу. Так жестоко все. Завтра Лида и Надя вернутся. О, как жестоко.
29 марта, понедельник.
Вернулись Лида и Надя, вчера я была у них. Лида наружно спокойна, но говорит, что считает себя виноватой в смерти Муни, думает, что, если бы она туда чаще ездила и была бы больше с Муней, этого не случилось бы. Похоронили Муню в Минске. Все на пункте отнеслись к этому ужасному случаю очень отзывчиво, почти все были на похоронах. Муня оставил записку приблизительно такого содержания: «Видит Бог, я больше не могу. Да простит мне Бог». Записку эту Лиде не отдали. Она осталась при бумагах Когда послали Лиде телеграмму, Муни уже не было в живых. Он в 7 часов утра 22-го марта выстрелил себе в висок, и смерть пришла сейчас же. Врач говорил, что сердце еще довольно долго работало, минут 40, но он уже не сознавал ничего, пуля задела мозг. Говорят, он был страшно спокоен и радостен на вид в гробу.
IX.
Мой вечный друг, меж нами нет разлуки!
В. Ходасевич
И то, что для встречных было безрифменно,
Огромной рифмой связало нас.
О друг [неверный, единственный],
терзатель безжалостный…
В. Ходасевич
Бесстрастно и скупо сообщал Ходасевич о смерти Муни. 22 апреля 1916 года он написал Б. А. Садовскому:
У меня большое горе: 22 марта в Минске, видимо — в состоянии психоза, застрелился Муни. Там и погребен [255] .
255
Ходасевич В. Ф. Некрополь… Письма Б. А. Садовскому. С. 356.