Легкое бремя

Киссин Самуил

Там, где усталый взгляд Муни видел обрыв, «ниву-кладбище», «костьми обильную», «сухой и пыльный колос», Ходасевич ощутил толчок, движение, биение жизни; зерно в его стихах из могильной тьмы проклюнулось, рвануло к свету, пробивая толщу земли, асфальт, плиты, неудержимо зеленея. В книге «Путем зерна» поэт сформулировал библейски-простой, вечный закон, которому подчинена жизнь всего живого: растения — человека — народа. В том-то и заключалась мудрость и зрелость, чтоб принять и сформулировать известное всем от веку:

Так и душа моя вдет путем зерна; Сойдя

во мрак, умрет — и оживет она. И ты, моя страна, и ты, ее народ, Умрешь и оживешь, пройдя сквозь этот год, — Затем, что мудрость нам единая дана: Всему живущему идти путем зерна.

Книга «Путем зерна» посвящена «Памяти Самуила Киссина». Поэтому 1-е и 2-е издания «Путем зерна» начинались стихотворением «Ручей». Последняя строфа была дописана в марте 1916 г. Ходасевич читал стихотворение Муни и, вероятно, иным увидел его после смерти друга; оно оказалось не в «антологическом роде», а скорее в онтологическом — трагически прозвучала в нем тема судьбы:

Под вечер путник молодой Приходит, песню напевая; Свой посох на песок слагая, Он воду черпает рукой И пьет — в струе, уже ночной, Ничьей судьбы не прозревая.

В первых изданиях книги поэт расположил стихи, как фотографии в альбоме, прежде всего те, которые были связаны с Муни общностью пережитого, отголосками разговоров. За стихотворением «Ручей» следовали «Слезы Рахили» (1916), «Авиатору» (1914), «Уединенье» (1916), «Рыбак» (1919). Формула «путем зерна» выводилась в споре с судьбой одного человека — Самуила Киссина.

В 1927 г. Ходасевич посвящение снял и сразу выпали стихи, с Муни связанные («Авиатору», «Уединенье», «Рыбак»). Теперь книга начиналась стихотворением «Путем зерна». Автор менял не композицию — концепцию: центром сюжета становился лирический герой, проходящий со своим народом и страной крестный путь. Чтоб сохранить стихотворение «Ручей» понадобилось изменить одно слово:

Своей судьбы не прозревая.

Но в 1918–1920 гг. все названные стихи, и слабая пьеска «Рыбак», были нужны, необходимы поэту и как памятки «единственной» дружбы, и как аргумент в споре, в борьбе, как это не парадоксально прозвучит, — за жизнь.

«Рыбак» — переложение сказки, которую герой повести Александр Большаков придумывает для своей племянницы и не отсылает из-за ее мрачности. Ходасевич пересказал ее очень близко к тексту, перенеся в стихотворение фразы, обороты, используя лексику Муни.

Он дорисовал космический пейзаж, присоединив к солнцу и звездам луну: «Луна — мой белый поплавок// Над черною водой», контрастом белого и черного подчеркнув любимый им колорит («сделать гравюру»), «авторизовал» пересказ. Но главное, вечный старик-рыбак стал у него певцом, что изменило содержание и эмоциональный строй сказки.

Герой Муни, в сущности, не знает, зачем повторяет свою бесконечную работу, зачем пытается выудить солнце.

Я старик, я — рыбак, и потому не могу объяснить многого из того, что

делаю.

Зачем я хочу выудить солнце с неба?

Привязываю к тончайшей крепкой

английской лесе острый крючок, наживляю самой большой звездой и закидываю мою удочку в небесное море. <…> Я хочу поймать солнце.

И каждое утро оно клюет. Я осторожно вывожу его на поверхность и целый день вожу на крепкой лесе. Но я не могу его вытащить: оно такое тяжелое.

И каждый вечер солнце срывается у меня с удочки, заглотав звезду и крючок.

Скоро у меня не останется ни звезд, ни крючков.

Берегитесь! — будет темно.

Что сделал Ходасевич?

Сижу, старик, у вечных вод И тихо так пою, И солнце каждый день клюет На удочку мою. А я веду его, веду Весь день по небу, но — Под вечер, заглотав звезду, Срывается оно. И скоро звезд моих запас Истрачу я, рыбак. Эй, берегитесь! В этот час Охватит землю мрак.

В угрозе Муни — бессилие и обреченность, в стихотворении Ходасевича уверенность, что старик дело свое знает, а угроза — своеобразное озорство. Рождение солнца в стихотворении «Рыбак» представлено, как рождение зерна: схождение во мрак, в «небытие» и появление в свой час. Получилась почти пародия на «Шантеклера» Ростана. Понятно, почему желания перепечатать стихотворение у автора не появлялось.

Он использовал доводы оппонента, чтоб доказать, что не только человек или страна — космос, жизнь подчинены закону «путем зерна».

Но споря с другом, не заметил (не захотел заметить?) подмены понятий: Муни твердил о плевелах, о пустом или больном зерне, не могущем принести плод. Зерно Ходасевича полновесно и прорывает все преграды: оно умирает, чтоб родиться (обратите внимание на соединяющие в единый процесс тире: «умрешь — и оживешь»). Смерть в представлении Ходасевича «Путем зерна», классического, зрелого периода, — особая форма жизни — «утробный сон».

Но пусть не буду я, как римлянин, сожжен: Хочу в земле вкусить утробный сон, Хочу весенним злаком прорасти, Кружась по древнему по звездному пути.

(«Золото». 1917)

Да и позже его не покидала уверенность,

Что даже смертью, гордой, своевольной, Не вырвусь я; Что и она — такой же, хоть окольный, Путь бытия.

(1921)

«Смертью, гордой, своевольной» — не о самоубийстве ли Муни думал он, когда писал это: и рисунок строф, и оборот двойных обособленных прилагательных — Мунины любимые.

Нет, не случайно — и не раз! — то в одном, то в другом порядке Ходасевич рифмовал «звено — зерно», «зерно — звено». И не ради рифмы, неполной и не богатой, соединял эти слова.