Лекарство от одиночества
Шрифт:
– Да. Он ведь тоже хотел в суд идти, Юра. Я умоляла его этого не делать… – отворачиваюсь и делаю глубокий вдох, чтобы не заплакать.
– И что?
– И то, Юра. Он поступился своими личными интересами ради малыша, которого знать не знает! А ты… Тот, кто растил его, кто менял ему пеленки и купал… Кто любил вроде и пылинки сдувал, берешь и все уничтожаешь. – Вывалив все это на Валова, я буквально сатанею от злости. Материнский инстинкт выступает на первый план и перекрывает собой все другое: любовь к мужику, в которой я потерялась, мою по нему тоску, и даже страх одиночества.
Я разворачиваюсь, подхватываю чемодан за ручку и шагаю к дверям.
– А ты только этого и ждешь, да? – орет Валов. – Посмей только с ним встретиться! Мишка по закону мой!
– Твой? Твой, блядь?! Разве? Господи боже… Сам не гам, и другому не дам, да, Юра?
Но тот будто вообще меня не слышит и гнет свое:
– Или ты уже встречалась с этим узкоглазым?! Ты знаешь, кто он?
О том, что красиво расстаться не выйдет, я понимаю, когда у Юрки от моего удара дергается голова.
– Ублюдок. Какой же ты ублюдок, Юра…
Ох, как меня колбасит! Струна, натянувшаяся внутри, рвется, заставляя вибрировать каждую клетку в теле. И приходит осознание конца. Если до этого, положа руку на сердце, еще были какие-то варианты, то Юрка их уничтожил махом.
– Мама…
Скуля, как побитая псина, выскакиваю за дверь.
– Эля… Элька, прости. Это все нервы, Эля…
– Руки убрал! Меня сын зовет.
– Эля…
– Уйди! Не делай мне из ребенка заику.
Юра все-таки меня отпускает. Влетаю в детскую, а перед глазами стоит его почерневшее лицо. Он быстро опомнился, осознал, что ляпнул, но то, что слово не воробей, потому и придумали, что… да, не поймаешь его. Не поймаешь. И сказанного назад не вернешь. Узкоглазый…
– Проснулся, котеночек? – шепчу я, подхватив Мишку на руки.
– Дя!
– Хорошо, тогда давай быстренько умываться, и к бабушке. Ты же хочешь поехать к бабушке?
– Дя!
– Вот и славно.
Я веду сына в ванную, умываю его, помогаю почистить маленькие круглые, как жемчужинки, зубки. Валов маячит рядом. Топчет туда-сюда коридор.
– Я не хочу, чтобы вы уходили. Я люблю вас. Тебя. Мишку. Вы вся моя жизнь.
– Правда? А так и не скажешь.
Надеваю на сына любимую футболку с динозаврами и шортики в тон. Оглядываюсь по сторонам в поисках кепки. Я точно ее приготовила, но из-за непролитых слез перед глазами все плывет – ни черта не вижу.
– Эля…
– Поможешь спустить чемоданы?
– Элька, не дури.
Ну, нет – так нет. Ставлю Мишку на ножки и берусь за самый большой и тяжелый. Юра, выругавшись, вырывает у меня ручку, хватает еще один и молча выходит из комнаты. Чтобы ему не приходилось подниматься дважды, маленький чемодан я выношу сама. И, как на грех, сталкиваюсь со свекровью в
– Доброе утро, – моргает она. – А что происходит?
– Мы с Мишей съезжаем. Спасибо за все, но… – пожимаю плечами, не сумев придумать, что добавить к сказанному.
– Эля, да вы что? Погоди. Юра тебя обидел? Так я ему сейчас…
– Не надо, мам… То есть Любовь Павловна. Ничего уже не будет. – Я все-таки начинаю плакать, – Простите.
Опустив глаза к полу, я все же спускаюсь вниз. Как-то дохожу до машины и пристегиваю Мишку в кресле, пока Юра грузит наши чемоданы в багажник. Мелькнула было мысль оставить машину мужу, в конце концов, это он мне ее дарил… Мелькнула и тут же исчезла. Я не могу остаться без колес из-за глупой гордости. Я и так уже все потеряла. Пусть хоть машина будет.
– Это не конец, Эль, – сипит Валов, наклонившись к окну. Я крепче вцепляюсь в руль и срываюсь с места так, словно за мной черти гонятся. Жму на газ, а мне орать, орать хочется от того, что между нами не стало, от того, что навсегда ушло, а он даже не понял. Но я молчу, сцепив зубы, и еду, оставляя так много в прошлом.
Родители живут в облезлой пятиэтажке на Чурке. Не самый благополучный район. Как был, так и остался. Частный сектор вперемешку с многоэтажками, убитые дороги, разрисованные заборы из профлиста и стаи бродячих собак, рыщущих по округе… Меня приваливает ощущением того, что я по всем фронтам проиграла. Здравствуй, родное болото. С трудом нахожу место для парковки. Пока Мишка нетерпеливо стучит ногами, требуя его выпустить, набираю номер отца:
– Пап… – голос ломается. – Ты не мог бы спуститься? Мне нужна помощь.
Отец выходит из подъезда буквально через пару минуты. В растянутых трениках и линялой футболке – здесь и так сойдет. Бросается обниматься с Мишкой, заглядывает в багажник и, ни слова мне не сказав, принимается вытаскивать чемоданы.
– Так и знал, что делов не будет, – одной фразой, так сказать, обрисовывает ситуацию в целом. Мне почему-то от этого жутко смешно. А от того, что мне приходится сдерживать этот смех, саднит горло.
– Мы вас долго не стесним. Я поищу что-нибудь, – лепечу, с трудом справляясь с собственным голосом.
– Совсем у тебя крыша поехала, Элька! Как будто я вас гоню!
Поднимаемся в квартиру. В тесной прихожей не разминуться. Не укрыться от заплаканных маминых глаз. А рыдает она – будь здоров, как будто кто-то умер.
– Элька, ну вот что ты делаешь, а?
– Я, мама, развожусь.
– Ну как же так? Ну зачем? У нас семья! Как же мы? Вам на себя все равно, на Мишку, так хоть о стариках подумайте! Любочка рыдает, я рыдаю…
Ума не приложу, что на это ответить. Семья у нас и впрямь была дружная. Как-то спелись наши с Юркой родители. Сошлись, такие разные, непонятно на чем. Породнились не на словах, как это обычно бывает, а по-настоящему. Переплелись корнями, как теперь рвать? С одной стороны, я маму даже понимаю. С другой – не уверена, что выдержу, если она будет каждый божий день промывать мне мозг и стенать, чтобы я вернулась.
– Пап, погоди, оставь чемодан тут. А вообще, лучше верни обратно.
– Эль, ну ты чего?