Лекции по философии литературы
Шрифт:
Сон можно записать следующим образом: МИКОЛКА ЛОМОМ (который он держит, естественно, в руках) УБИВАЕТ НЕ ЛОМОВУЮ ЛОШАДЬ, А РАСКОЛЬНИКОВ В ЭТО ВРЕМЯ В ОТЧАЯНЬИ ЛОМАЕТ РУКИ. Такая каламбурная игра смыслами заслуживает самого серьезного внимания.
Дело в том, что основные персонажи описываются по одним и тем же параметрам. При этом, исходно противопоставленные персонажи сближаются друг с другом или, во всяком случае, перестают быть жестко связанными с определенной функцией: они могут обмениваться своими предикатами (инверсия ролей), сохраняя, тем не менее, исходную противопоставленность. Или приобретают общие предикаты (сближение ролей), причем исходная противопоставленность предельно нейтрализуется. В итоге – сквозной характер атрибутов и предикатов в тексте. Так в структуре первого сна (т. е. в структуре сознания самого Раскольникова) образ лошади является общим элементом обоих членов абсолютной антитезы (Миколка-убийца – Раскольников-дитя), сквозным атрибутом
После убийства Раскольников сравнивается с загнанной лошадью: “на Николаевском мосту ‹…› его плотно хлестнул кнутом по спине (как лошадь. – Г. А.) кучер одной коляски, за то, что он чуть-чуть не попал под лошадей… ‹…› Он пришел к себе… Раздевшись и весь дрожа, как загнанная лошадь, он лег на диван, натянул на себя шинель и тотчас же забылся…” (VI, 89-90). Напомним, кстати, Ставрогина, “давящего рысаками людей” в Петербурге. Смерть Мармеладова под копытами лошадей – реализация сюжетной возможности самого Раскольникова, который “чуть-чуть не попал под лошадей”. В “Бесах” дана та же ситуация, но с обратным знаком: Ставрогин не попадает под лошадей, а сам давит. И лошадь здесь не жертва, как во сне Раскольникова, а орудие смерти.
Но сама лошадь связана с началом божественным: с животными “Христос еще раньше нашего”, а конь – “животное великое”, обладающее “кротостью и привязанностью к человеку”, “красотой” “лика”. В пределе лошадь – некий прообраз бога и близнец человеческой души: “Ведь мальчик у нас с лошадкой родится” (XIV, 268, 267; XV, 222). Таким образом, убийство Миколкой своей лошаденки есть самоотрицание его человеческой сущности, а сострадание Раскольникова, выявляющее натуру и сердце во всей полноте, – утверждение этой сущности в себе. Это утверждение – залог его будущего восстановления и спасения. Лошадь – это то, что убивают в душе Раскольникова, но состраданием к ней он спасает свою душу.
Такова же и природа предиката “ломать” в структуре первого сна. Сознание Раскольникова, распадаясь на пучок-парадигму персонажей (Миколка-убийца, лошадь и сам Раскольников-ребенок), сохраняет единство описания их: ПРИЧИНЯТЬ СТРАДАНИЕ/УБИВАТЬ – СТРАДАТЬ/ БЫТЬ ЖЕРТВОЙ – СОСТРАДАТЬ включают один и тот же семантический компонент. Это создает однородность персонажей и их действий, и исключительную амбивалентность средств выражения этой однородности исходно противопоставленных персонажей. От жестокости до жалости – один шаг. Достоевский бы вообще сказал, что мы причиняем боль и страдание другим людям от жажды сострадать.
Контексты (вроде сна об убийстве лошади) употребления единицы -ЛОМ- мы назовем макроконтекстами, поскольку они связаны с употреблением ее в рамках некоей целостной сюжетной ситуации. Контексты второго типа (или микроконтексты) возникают в результате своеобразного распыления этой единицы в тексте. Они могут быть зафиксированы на основе рекуррентности морфемы -ЛОМ-. Соотнесенность макроконтекстов позволяет интерпретировать их, так сказать, друг через друга. Морфемная же рекуррентность, подобно анаграмме, обращена к содержанию, она его сумма, итог, резюме, но выражается это содержание как бы случайно выбранными точками текста (т. е. вне текстовой упорядоченности обычного типа, предусмотренной как структурой данного языка, так и спецификой соответствующего текста. Благодаря этому увеличивается дискретность текста и возникают “поверх” новые связи между элементами.
В романе легко выделяется группа персонажей, которые ЛОМАЮТ РУКИ: Раскольников: “Раскольников открыл глаза и вскинулся навзничь, ЗАЛОМИВ РУКИ за голову” (VI, 210; см. также VI, 420); Соня: “Соня проговорила это точно в отчаянии, волнуясь и страдая, и ЛОМАЯ РУКИ” (VI, 243; а также: VI, 252, 253, 244, 316); Катерина Ивановна: “А тут Катерина Ивановна, РУКИ ЛОМАЯ, по комнате ходит…” (VI, 17; а также VI, 16, 24, 244). Все персонажи объединены идеей высокого страдания.
Ломать может все тело: “Он [Раскольников] шел скоро и твердо, и хоть чувствовал, что ВЕСЬ ИЗЛОМАН, но сознание было при нем”(VI, 84); Свидригайлов о себе: “На другой день я уж еду сюда. Вошел, на рассвете, на станцию, – за ночь вздремнул, ИЗЛОМАН, глаза заспаны, – взял кофею; смотрю – Марфа Петровна…” (VI, 220); у погибшего Мармеладова: “Вся грудь была исковеркана, измята и истерзана; несколько ребер с правой стороны ИЗЛОМАНО” (VI, 142). Ломаться может духовное состояние героя, жизнь, судьба: Раскольников Свидригайлову: “Я-то не хочу ЛОМАТЬ СЕБЯ больше” (VI, 358); “…Не ужасы каторжной жизни, не работа, не пища, не бритая голова, не лоскутное платье СЛОМИЛИ ЕГО… заболел от уязвленной гордости” (VI, 416); “Что делать? СЛОМАТЬ, что надо, раз навсегда, да и только: страдание взять на себя!” (VI, 253); еще раз Раскольников: “…Главное в том, что все теперь пойдет по-новому,
В конечном итоге ЛОМ/ИТЬ/ предстает как сложное гиперсемантическое образование, охватывающее романные структуры самого разного уровня: от раскалывания предметного мира и пространства и до прерывающейся, разломанной речи героев и расколотости их сознания. Единица -ЛОМ- результирует мощное интертекстуальное взаимодействие с соответствующим эпизодом Нового Завета: “И КОГДА ОНИ ЕЛИ, ИИСУС ВЗЯЛ ХЛЕБ И БЛАГОСЛОВИВ ПРЕЛОМИЛ И, РАЗДАВАЯ УЧЕНИКАМ, СКАЗАЛ: ПРИИМИТЕ, ЯДИТЕ: СИЕ ЕСТЬ ТЕЛО МОЕ…” (Матф., 26, 26-28; Марк 14, 22-24; Лука 22, 19-20). Я привожу цитаты из Нового Завета в русском переводе, потому что Достоевский в романе сам пользуется переводом.
Мы вплотную займемся этим и только этим эпизодом, но прежде того – коснемся темы Христос и Раскольников. Родион Раскольников – при всей парадоксальности такого определения – христоподобен. Зачастую такая идентификация осуществляется не прямым, а косвенным образом – через приписывания символов крестного пути Спасителя другим персонажам, освещающим отраженным светом образ самого Раскольникова. Так он думает о жертве сестры, которая одновременно описывает и его судьбу: “На Голгофу-то тяжело всходить” (VI, 35). Ожидая Раскольникова в его комнате, мать и сестра “вынесли крестную муку” (VI, 150). “Тебе великое горе готовится” (VI, 397), – говорит ему мать во время последней встречи и обращается к нему так, как называют в Новом Завете Христа: “Родя, милый мой, первенец ты мой…” (VI, 398). Раскольников добровольно берет на себя крест и отправляется на Голгофу, а народ на Сенной комментирует: “Это он в Иерусалим идет…” (VI, 405). И Соня “сопровождала все его скорбное шествие!” (VI, 406). В черновиках: “Соня идет за ним на Голгофу, в 40 шагах” (VII, 192).
Христос – абсолют, и все герои так или иначе в отношении к этому абсолюту. Он, по словам самого Достоевского весь вошел в человечество, и человек стремится преобразиться к “Я” Христа как в свой идеал. Но что делать с такими героями, где Христом и не пахнет? Со Смердяковым, Петенькой Верховенским, Свидригайловым? С ними-то как? Все равно в мире Достоевского Христос может появиться в каждую минуту, и условия его появления заданы в каждом персонаже. Если Христа нет в сознании героя, то нет именно Христоса. Например – непутевый кроткий пьяница Мармеладов. Он тоже не чужд фигуре воскресения. Во время встречи с Раскольниковым он повторяет мысль, высказанную Христом своим ученикам: “все тайное становится явным” (VI, 14). В этом же кабацком разговоре он цитирует слова Понтия Пилата “Се человек!” (VI, 14), причем говорит это так, что слова с равным правом могут быть адресованы – Соне, о которой он вспоминает, Раскольникову и самому себе. В финале монолога Мармеладов перефразирует место о спорах вокруг распятия Христа между Пилатом и иудеями (Иоанн 19, 6-12): “Меня распять надо, распять на кресте, а не жалеть! Но распни, судия, распни и, распяв, пожалей его!” (VI, 20). Высказывание о себе в третьем лице подтверждает, что “Се человек!” обращено на себя. И наконец, последнее. Если у Христа была рана в правом боку и на голове кровавые следы от тернового венца, то у Мармеладова, задавленного лошадьми, – “голова очень опасно ранена”, а “вся грудь была исковеркана, измята и истерзана; несколько ребер с правой стороны изломано” (VI, 142).
Ни самого новозаветного эпизода преломления хлеба, ни обряда причастия непосредственно в романе нет. Ситуация, в которой Раскольников находится перед признанием (тем, что он называет “крест беру на себя”) – СОМНЕНИЕ и РЕШЕНИЕ – соответствует аналогичной ситуации Христа (Тайная Вечеря и Моление о чаше). Описание состояния Раскольникова включает в себя прямые реминисценции из 26 главы от Матфея (соответствующей 14 главе от Марка). При этом глагол "п/е/реломить" впервые появляется в своем полном лексическом облике (не только корневая морфема -ЛОМ-, но и префикс ПЕРЕ-): “Главное, главное в том, что все теперь пойдет по-новому, ПЕРЕЛОМИТСЯ надвое…” – “Иисус взял хлеб и благословив ПРЕЛОМИЛ…” (Матф., 26, 26; Марк 14,22; Лука 22, 19). “…Вскричал он вдруг, опять возвращаясь к ТОСКЕ своей…” (ср. Мармеладов – Раскольникову: “…В лице вашем я читаю как бы некую СКОРБЬ” – VI, 15). – “И взяв с собой Петра и обоих сыновей Зеведеевых, начал СКОРБЕТЬ и ТОСКОВАТЬ” (Матф., 26, 37; Марк 14, 33). Раскольников: “…все, все, а приготовлен ли я к тому? ХОЧУ ЛИ Я этого сам? Это, говорят, для моего испытания нужно” (VI, 401). – “…Впрочем, не как Я ХОЧУ, но как Ты” (Матф., 26, 39; Марк 14, 36, Лука 22, 42).