Лёлита или роман про Ё
Шрифт:
Куда там: он, кажется, даже не услышал — стоял и смотрел, как умирает сестра. Это был тот самый взгляд, которого я долго не мог забыть после первой встречи с бегущими. Окончательно, непоправимо уже холодный, пустой, безразличный взгляд недочеловека.
Точно так же, равнодушно покусывая яблоко или облизывая леденец, глядит ребёнок на барахтающуюся в пыли гусеницу. А потом, просто устав наблюдать, поднимает ногу и раздавливает, даже не морщась.
Лёлька шла через круги ада, а это существо таращилось и дожидалось:
— Эй, — окликнул я в надежде, что обманываюсь.
Он перевёл лишённый эмоций взор на меня, и я поймал себя на кошмарном, если вдуматься, желании хряснуть в эту детскую морду. Со всей дури — только чтобы не стоял вот так и не пялился…
Господи, что же од с ними делает-то?.. Вот, значит, из кого, Тим, ты решил собрать свой народ… И вот во что собирался превратить Лёльку…
Нет, она не врала: уведи ты её силой, однажды взяла бы и убила тебя.
Этой самой лисой бы и удавила б.
— Вот! — он протянул тряпки.
— Рви.
— Как?
— На бинты.
Да что же это со мной? Я-то ни в каком оде не был! Прямо как усталый киношный хирург: скальпель… зажим… тампон…
Тимур принялся рвать. А чёрта лысого — трикотаж сопротивлялся. Он зубами…
— Маленькая? — позвал я. — Ты слышишь меня?
Её напряжение по-прежнему выдавали лишь глаза, полуоткрытый рот да вонзившиеся мне в локоть ногти.
— Д, — коротко, в одну букву ответила она.
— Ну и умница. Только ты теперь не бойся! Самое страшное позади, не убила она тебя… Улетела…
— Вот, — Тим сунул мне лоскуты.
— Вяжи.
— Как?
— Друг с дружкой.
Лёлькин взгляд понемногу делался осмысленным. В нём начинал читаться восторг от того, что видит меня живым. И как бы досада: вот, мол, опять хлопот добавила. Или я это сам уже за неё додумал…
— На-ка, — подал Тимур узловатый бинт.
И я начал заматывать рану — на вид не такую уж и жуткую — так себе, дырочка над самым плечом. Весь в крови единственно дорогого мне теперь человека, я был собран и невозмутим. Одной рукой придерживая бедняжку под спину и вот только что не насвистывая чего-нибудь популярного, другой — вертел-крутил. Вокруг шеи и под мышкой, и опять вокруг шеи — как всю жизнь этим только и занимался. И находил тому единственно возможное объяснение: шок.
Раздражал только сап за спиной.
— Всё, теперь уходи, — буркнул я не оглядываясь.
— Я помогу, — предложил Тим.
— Уже помог. Уходи.
Странно, я не питал к нему не только ненависти, но даже злости настоящей. Единственное — мне больше не хотелось его видеть. Никогда.
— Иди отсюда… И… этого… с собой забери, — я не смог заставить себя назвать малыша по имени.
— Я клянусь тебе: я… — начал было Тимур.
— Пшшшёл вон, — всё-таки прошипел я, чуть
Вокруг предательски вечерело. Жёлтая-белая перевязь на Лёлькином плече стала однотонно красной. Зато сама она, кажется, оживала.
— Теперь держись, детынька, — обрадовался я и осторожно, бережней, чем своих когда-то грудных, поднял её на руки.
— Ничего?
— Хорошо.
Плохи дела. Если уж даже на детыньку не взбрыкивает, чего хорошего.
— Пойдём, Лёлюшка, домой?
— Подём…
И мы пошли.
Сначала с опаской. Потом всё быстрей и быстрей…
Куда я нёс ее? Конечно, в Шивариху. А куда было ещё?
Ну и надежда теплилась. Малюсенькая, а всё-таки — что монстры часовню хотя бы не тронули. Она бы голубу в ночь оклемала…
Ладно! Без паники! Под ноги лучше гляди. Там аптечка ещё… Ты дохромай сначала, — приструнил я себя и почувствовал, что выдыхаюсь. И тут:
— Спой мне…
— Не могу, моя хорошая… — я не врал. — Дышать нечем… а нам идти надо… очень нам с тобой надо… идти… вот мы придём… ранку твою промоем… перебинтуем как следует… уложу тебя… чаю тебе…
— Нет там чая… Спой…
Ах как смахивало это на последнюю Дедову просьбу закурить…
Но лёгкие и вправду агонизировали. Таких марш-бросков я не совершал давно…
Да когда это вообще совершал ты такие-то, с застреленным ребёнком на руках, марш-броски, паря?..
И уж не знаю из каких, но я запел — вернее, запричитал: пару слов из себя, пару внутрь — в такт шагам:
— Кто скачет… кто мчится… — ветки по лицу, мошкара — теперь вот и мошкара в глаза откуда-то, а ты всё переживал, что мух нет! — под хладною… мглой…
Я бежал (не бежал, конечно, волочился как последний доходяга, но мне-то казалось — мчался) и пыхтел:
— … дитя что… ко мне ты… — теперь я ещё и вдыхал этих тварей, по паре-тройке за раз, ну и нехай, переживём, — так робко… прильнул…
— Да, — благодарно вторила Лёлька, чуть заметно, одним только пальчиком — на большее и у нее, похоже, сил не оставалось — поглаживая мою мохнатую щёку.
— … дитя я… пленился… твоей кра… сотой…
— Да…
— … неволей… иль волей… а будешь… ты мой…
— Да… да…
Она твердила это да после каждой строчки. Стон в него прятала?
Или чтобы не плакать? Она ведь так упрямо никогда не хотела плакать. А тут ещё меня, развалину, бодрить надо. И когда песня кончалась, опять просила: ещё… пой… И я начинал сначала, не догадываясь, что не ей пою — себе…
Я не сразу понял, что заблудился. Вспомнил, что сюда шли осинничком-березничком, а теперь вот опять сосны. Не туда, значит… подловил-таки лес…
И упал. На коленку и в кульбите немыслимом — на спину. Чтоб совсем уже бедняжку не ухайдакать. Свалился, прижимая, заоправдывался: