Ленин в Цюрихе

Солженицын Александр Исаевич

Но не было это простительно перед германским правительством, а особенно — перед статс-секрета­рём Готтфридом фон-Яговым. И всегда — иронист, презиравший этого социалистического грязного мил­лионера, Ягов теперь заключил, что Парвус надувал германскую империю, никакой революции реально не готовил, а взятые миллионы скорее всего положил себе в карман. По правилам разведок за такие расходы не спрашивается бухгалтерский отчёт. Но далее в Шестнадцатом году из министерства иностранных дел Парвусу не заплатили более ни пфеннига.

Это — не было поражение полное и даже внешне

— совсем не поражение. Импортно-Экспортное бюро продолжало вращаться и обогащаться. На замену ми­нистерству

иностранных дел сочувственно влился ген­штаб. Институт по изучению — что-то собирал и изу­чал. Парвус деятельно вмешался в снабжение Дании дешёвым углем, привлёк датские профсоюзы, сошёлся на равных с вождями датских, а затем и немецких социалистов. Он получил, наконец, немецкое граждан­ство, которого искал и просил с 1891 года — и теперь при первых же послевоенных выборах несомненно вы­ходил бы в лидеры социалистического парламентского крыла. Его „Колокол" продолжал выпускаться, зовя Германию к патриотическому социализму. Его соб­ственное избыточное богатство росло, капиталы были вложены пакетами акций почти во всех нейтральных странах и уж, конечно, в исходных своих Турции и Болгарии. В аристократическом квартале Копенгагена его особняк был обставлен диковинностями нувориша, охранялся лютыми собаками, а на выезд ему подавал­ся элегантный „Адлер". И даже влияние на графа Брокдорфа ему удалось сохранить ненарушенным — этому постоянному собеседнику впечатать в сознание всю сложность революционной задачи и всю механику затруднений. И через Брокдорфа, сколько позволял такт, — мешать возобновившимся германским поискам сепаратного мира с Россией.

И казалось бы: вереница успехов на прямом пути этого человека могла бы вполне насытить его. Но нет! — таинственным образом беспокойство так и не вы­полненной задачи, — хотя в т у страну он никогда уже не собирался возвращаться, — томило и тянуло его. И в долгих ужинах с прусским аристократом он ва­рьировал и пояснял в применении к немецкому взгля­ду эту свою скорей уже не программу теперь, но — политическое завещание, но — зыбкий очерк буду­щего. Как революция, едва начавшись, должна наби­рать свой размах подобно Великой Французской — судебным преследованием и казнью царя: только та­кая первичная жертва открывает революции безгра­ничность! Как должен быть рассвобождён крестьянам самовольный раздел поместий — и только этим от­кроется подлинный размах анархии. А когда анархия достигнет своего высшего взлёта и широчайшего раз­лития — именно в этот момент Германия военным вмешательством могла бы при самых ничтожных по­терях и самых огромных выгодах навсегда освободить­ся от глыбной восточной опасности: потопить её флот, отобрать её вооружения, срыть укрепления, навсегда запретить армию, промышленность военную, а то и, лучше, всякую, ослабить её отсечением всего, что толь­ко можно отсечь, — и оставить её выкатанной гладкой доской, пусть забудет десять веков своих мерзостей, и начинает свою историю снова!

Парвус никогда не забывал зла.

Но сегодня не видел, что хмог бы сделать еще.

А имперское привительство позорно искало сепа­ратного мира с этой неуничтоженной державой.

А здоровье статс-секретаря фон-Ягова всё подта­чивалось, всё подтачивалось — и поздней осенью Шест­надцатого года он счастливо ушёл в отставку, уступая пост деятельному Циммерману, не перенявшему от своего предшественника устарелого пренебрежения к тайным доверенным лицам и политическим маклерам.

И — взмыли новые планы действовать! И — естественно поднялся старый укор Ленину: что же он!! что же он??.

Кровать — ударила четырьмя ножками о сапож­ников пол, — и Парвуса выдавило, поставило на ноги- тумбы. И он, тяжело разминаясь, переступил, неся мешок своего изнеженного тела. Обошёл,

сел по ту сторону стола, не брезгуя измазать белоснежные ман­жеты о нечистую клеёнку Ульяновых.

И усмехался — уже не как сильному, уже не как равному, но жалковатому норному зверьку:

— Н-ну?.. Так говорите: Циммервальд?.. Кинталь?.. И хорошо голосуют левые?.. А что же сделала великая партия за два года у себя на родине?.. Почему — ни пузыря на российской поверхности?

Ленин так и сидел на кровати, утанывая, и кло­нилась тяжёлая голова без ответа.

— Вы же говорили — денег вам не надо?

Ленин отвечал потерянно, еле слышно:

— Мы — так никогда не говорили, Израиль Лаза­ревич. Деньги — оч-чень нужны. Чертовски нужны.

— Да я же предлагал! А вы отказались!

Ленин — с пересыхающим усилием:

— Почему — отказались? От разумной нетребо­вательной помощи — мы никогда не отказываемся. И даже охотно...

— В детские игры вы тут играете, в Швейцарии,

— хотела бы туша торжествовать, да торжества не было: Россия не проигрывала войны, Германия не вы­игрывала, их общий главный союзник сдавал.

Ленин еле выводил фразы из горла:

— А за крупные игры надо крупно платить и са­мим.

Y него был — больной взгляд. Открыл глаза до­ступней обычного — глаза больные, и как будто чтоб от этой боли отвлечься, лишь для этого, но, по болезни, и без напора:

— Да ведь и ваша революция, Израиль Лазаревич

— тоже тю-тю, мыльный пузырь... Да и наивно было ждать другого.

Заколыхался возмущённый Парвус, и огонь фи­тиля, повторяя его дыхание, закачался, запрыгал, за­коптил:

— Да сорок пять тысяч бастовало в Петербурге! А ну-ка, подняли б вы отсюда еще своих сорок пять?!

Не давал Ленину возразить, что в тех сорока пяти

— и его были.

— ... Путиловский у меня по сроку сбился — а молодчина, как забурлил! А вот Невская Застава меня подвела — что ж вы её не подняли? В Николаеве — я прекрасную разыграл стачку — 10 тысяч! и с усло­виями — невыполнимыми, обеспечено было восста­ние! — так тоже на четыре дня опоздало. Отсюда не так легко там к одному дню стянуть. А Москва вообще

не шелохнулась? Что же ваш московский комитет?!.

(Хотел бы Ленин и сам это знать!)

А Парвус — разошёлся, хвастался, как богатством, на пальцах загибал:

— Екатеринославский металлургический — я под­нял! И Тульский меднопрокатный! И Тульский па­тронный!..

Все эти стачки, действительно, прогрохнули в ян­варе, не 9-го, но — кто их там поднял, кто их там вёл? Отсюда не видно, не доказать, и каждый себе приписывает, меньшевики тоже.

— Совсем немного оставалось — где же ваши были? Межрайонцы мне помогли беззаветно, огневые ребята, да кучка их. А вы с меньшевиками — всё мячики перекидываете? Может — вашими листовками, не моими, Россия завалена, а?.. А — „Императрицу Ма­рию" я взорвал — не заметили? — громыхал, глаза вычудились. — Броненосец на Чёрном море — не за­метили??!

Руки белые холёные подкинул — вот этими рука­ми броненосец взорвал!

— Почему ж не хотели вы соединиться, Владимир Ильич? Где же ваши стачки? Где же ваши восстания? На каких заводах вы можете обеспечить забастовку в назначенный день?.. С какими национальными орга­низациями вы работаете?..

Неужели не понимает?.. Со всем его умом? Так это удача, хороша маскировка, значит и дальше так держаться.

Почему не соединились!.. Конечно, как-то можно было заманеврировать меньшевиков. И как-то можно было бы разделить руководство (хотя вот это, вот это, вот это больней и невозможней всего!). А...