Ленин
Шрифт:
Он смеялся дерзким, бессовестным, злым взглядом маленьких черных глаз, всматриваясь в черствое лицо недоумевающего и возмущенного американца.
Мистер Кинг молча кивнул и ушел.
Ленин остался, чернея на камне, как большая, мрачная птица. Он смотрел вниз, на раскинувшиеся в разные стороны долины, на квадраты виноградников и полей, на блестящие нити стальных рельсов, на серые пятна деревень, городков, на блестящие купола и кресты Цюриха, на поверхность спокойного озера, которое лежало внизу, как пластинка из ляпис-лазури.
Он не видел ничего.
Он надеялся увидеть убогие загоны российских крестьян — и не узнал их.
Там передвигались огромные тракторы, движимые электричеством и заменяющие труд тысяч истекавших потом, измученных крестьян и коней, натужно тянущих плуги.
Дымили трубы сотен электростанций и несметных фабрик; в опрятных деревенских домиках ярко светились окна.
Празднично одетые рабочие, с чистыми руками и спокойными лицами возвращались домой без спешки и радости. Все они были похожи друг на друга, как близнецы, в одинаковой одежде, с одинаковыми выражениями лиц и идентичными движениями.
Ленин понял, что эти люди-призраки — машины, обладающие гармонией движения и ужасной коллективной силой, но лишенные страсти.
— Счастливы ли эти люди? — промелькнула внезапная мысль.
— Они спокойны, — пришел ответ.
Ленин все смотрел, вонзая взгляд в далекий, туманный горизонт.
На площадях городков и поселений — там, где стояли когда-то божественные святыни, были теперь театры, музеи и школы.
До Ленина не долетал, хотя он напрягал слух, ни звон кандалов, ни стонущие, рабские завывания:
— О-ей! О-ей!
Почти дрожа от страха, что увидит страшное зрелище, искал он везде бездумное лицо лежащей в гробу Настьки, с заострившимся носом и неприкрытым глазом, по которому бегала черная муха.
Он не слышал заклинаний старой знахарки Анны, бьющей беременную девушку доской по животу.
Не мог он отыскать ни взбешенного от усталости великана-бурлака, с покрытой язвами грудью, ни немую пастушку, обтягивающую на себе юбку и чешущую подмышки…
Все, что волновало и переполняло его душу ненавистью, исчезло
Над безбрежным простором, словно шорох легкого доброго ветра, неслись успокаивающие слова:
Равенство… Счастье…
Он внезапно очнулся от громких голосов проходившей мимо группы туристов. До Ленина долетел обрывок предложения:
— Социалисты оказались хорошими патриотами…
Видение исчезло. Суровая правда насмешливо заглянула в раскосые, черные и пронзительные глаза.
Он сорвался с места и почти бежал к канатной дороге, чтобы быстрее добраться до города и писать, бросать миру горячие, понятные слова мести, простые, но дерзкие призывы к борьбе за то, что награбили, присвоили себе влиятельные, богатые, могущественные, безразлично шагающие по уставшим телам миллионов, сотен миллионов людей трудящихся в поте лица, без отдыха, без надежды.
— Я несу вам освобождение! — шептал он горячо. — Пойдите за мной, и слово надежды обратится в дело!
С вершины Утокульма он
Он жил только ненавистью, из ненависти черпал пламенность своих мыслей и силу слов, от ненависти чертил он путь любви к стонущему человечеству и вновь утверждал, что приведет его к цели — простой и лучезарной, орошенной из животворного кровавого источника, закаленной и выкованной в огне мести за века угнетения.
— Не судите! — долетал до него время от времени шепот казненного в австрийской тюрьме крестьянина.
Он вздрагивал и в душе отвечал:
— Глупая, невежественная, рабская скотина!
На короткое время он оторвался от своих мыслей, как густой туман, окружающих его. Он чувствовал себя больным и переутомленным. Собственно говоря, он считал необходимым на определенное время исчезать с глаз швейцарского правительства. Въезжая в свободную страну, он подписал обязательство, что не будет нарушать спокойствие.
Физически он его и не нарушал, но его полемичные статьи, перепечатываемые в швейцарских социалистических изданиях, обеспокоили общественное мнение и власти. К нему стали присматриваться внимательнее, следить за каждым его шагом. В этом ощущалось влияние политических агентов России и союзников.
Он решил уехать, воспользовавшись приглашением живущего на Капри писателя Максима Горького.
Однажды он исчез бесследно, предварительно договорившись по переписке с итальянскими социалистами Нитти и Сератти.
Он застал Горького больным и подавленным.
Огромный, неуклюжий человек с тяжелым, грубо вытесанным лицом, со строгими думающими глазами, радостно встретил маленького, подвижного приятеля, который, засунув руки в карманы брюк и задрав голову, сверлил его проницательными зрачками и говорил, будто бы самому себе:
— Плохо! Черт побери — плохо! Кожа землянистая, глаза подпухшие, губы бледные, лицо без признаков жизни! Как так можно? Талант надо оберегать, потому что такой встречается не часто… Я болтаю и болтаю, а он, как тот кот в басне Крылова: «слушает да ест», правда, кажется, какие-то таблетки, но в любом случае, чем-то закусывает!..
Оба громко и по-дружески смеялись.
Они провели вместе несколько дней.
Обычно рано утром они садились в барку старого рыбака Джованно Спарадо и, качаясь на спокойных волнах лазурного моря, судачили тихими голосами обо всем и ни о чем, что умеют делать только настоящие русские, нанизывая на одну нить совершенно разные мысли и впечатления. Но продолжалось это обычно не долго.
Ленина отрезвляло совершенно случайное слово.
Он внезапно щурил глаза. Тогда он не видел белых и розовых рыбацких парусов, прозрачных сапфировых волн; серебристых, словно летящие лебеди, облаков; парящих чаек; далекого дыма пароходов; цветами и зеленью покрытых обрывистых разноцветных скал Капри. Перед его глазами вставали ряды партийных товарищей, в шуме и панике разыскивающих вождя, а рядом другие толпы — вооруженные, гневные, бегущие в атаку.
— Проклятие! — шептал Ленин и сжимал кулаки.