Лёнька. Украденное детство
Шрифт:
– Ну-ну, подполковник, зачем сразу «наверх»? Не горячитесь. Я же никогда вас не подводил. Говорю вам, мы сделаем все возможное и соберем всех… ну… через три дня.
– Вы меня опять не слышите?! У меня нет ни одного дня в запасе! Надо срочно отправлять эшелон во Франкфурт. Там на бирже совсем нет людей. Некому работать. Посмотрите в окно. Посмотрите! – наседал седой немец-инспектор.
– И что? Я смотрю, смотрю! Незачем так орать и нервничать. Что вы хотите этим сказать? – раздраженно откликнулся начальник лагеря, мельком взглянув в окно. Ничего нового он там для себя не открыл, а расположение лагеря он и без того знал превосходно.
– А то, герр лагерфюрер, что на
– Ну, да. Положим, большинство из них уже читают и считают. А вот язык… никто ни слова не понимает по-немецки, и моим офицерам пришлось учить их варварский язык! – пытался возразить начальник лагеря.
– Ага! Вот именно, мой дорогой! Хорошо, что вы об этом заговорили. Мы даже уже подготовили для них специальные примитивные разговорники. Думаю, они быстро их освоят, а их дети уж точно будут говорить и знать наш великий язык. По-другому ничего у нас не выйдет. Раб должен четко понимать речь господина и правильно выполнять все его команды. Только так и никак иначе! Однако вы меня опять увели в сторону, дорогой мой. Поймите меня правильно, я не собираюсь поднимать никакого скандала. Это не в моих правилах.
«И не в твоих интересах!» – подумал лагерфюрер, вспоминая, как в прошлый визит за очередной партией рабов этот благообразный подполковник с удовольствием вылакал бутылку прекрасного коньяка и принял с довольной физиономией небольшой слиточек золота, производство которого наладили в его «переселенческом лагере» из зубных коронок и обручальных колец тех, кто впопыхах не успел спрятать последнее. Он не стал бы напоминать об этом, поэтому вслух только кивнул головой:
– Конечно! Я понимаю и признателен вам!
– Да-да, мой дорогой, я ценю ваше гостеприимство и небольшие… так сказать, знаки внимания… Но сейчас вопрос слишком серьезный. Вы понимаете, когда речь идет о секретных директивах и циркулярах – шутки в сторону?! – Он снова промокнул влажный лоб и лысину, хотя было совсем не жарко.
– Безусловно, я понимаю. Поэтому и сделаю все возможное и даже невозможное, чтобы собрать этот состав за два дня. Быстрее просто не получится. Надо переписать всех и раздать им жетоны. Вот если бы можно было упростить процедуру, например выкалывать или выжигать им номера на груди или плече, это бы значительно облегчило нам работу. Можно просто метить их кислотой в каком-нибудь определенном месте, скажем, на тыльной стороне предплечья. А так мы тратим время, ресурсы, материалы. Ведь даже картонная бирка и жестяной жетон, когда вы сделали их тысячу или сто тысяч, уже стоят больших денег. А клеймо – практически даром. Как вам идея, герр подполковник? – неожиданно предложил лагерфюрер, прикидывая, сколько он может сэкономить на упрощении установленного порядка переписи заключенных.
– Хм. Интересная идея. Да, что там говорить, просто прекрасная! Вы молодец, дорогой гауптштурмфюрер! Просто молодец! Обязательно буду докладывать о вас и вашем предложении. Оно должно быть изучено и срочно реализовано. Благодарю вас за службу! – обрадованно и воодушевленно воскликнул запечалившийся было инспектор.
Как
– Ваша задача – повесить каждому на шею вот такую картонную бирку и выдать этот металлический жетон.
Лагерфюрер инструктировал своих подчиненных, выстроенных перед ним в две шеренги и преданно пожиравших глазами своего начальника. Хотя это была уже не первая по счету процедура «обилечивания» подопечных «пересыльного лагеря», туповатым усташам необходимо было еще и еще раз втолковывать ее смысл. А главное, упредить их от ненужных расправ и чрезмерной кровожадности. Хоть им и не терпелось расквитаться за двух своих погибших товарищей, задушенных строптивой лагерной заключенной Люськой, но окрик начальника заставлял сдерживать свои неуемные гнев и злость. Тем временем лагерфюрер продолжал стращать свою «зверскую команду»:
– И я предупреждаю вас, дуболомы, что сегодня я не допущу потери ни единого человека! Они нужны мне все в целости и сохранности для отправки в Германию, а не пополнения трупного рва.
– А если бунт и нарушение порядка? – выпалил один из хорватов-охранников, мечтавший как можно скорее вцепиться в горло кому-нибудь из столь ненавистных ему баб или детей.
Он, как и все эти призванные на подсобные кровавые акции «союзники», ничуть не боялся гнева или наказания от начальника. Он, как и все остальные, прекрасно понимал, что немецкая юрисдикция не распространяется на их хорватские головы и в любом случае, даже при обвинении в самом страшном преступлении, они будут переданы своему военно-полевому суду. А немецкое начальство сможет лишь в письменной форме изложить суть предъявленных претензий и свои пожелания. Между командованием усташей и немцами давно сложились неприязненные отношения, которые и делали этих палачей неуязвимыми для какого-либо правосудия или даже его видимости.
Понимая это, лагерфюрер прибег к хитрости и в этот раз явно обыгрывал своих союзников:
– Нарушения, а тем более бунт необходимо пресекать. Но я обещаю, что за каждого покалеченного до нетрудоспособности, а тем более за убийство буду лишать вас всех без исключения дополнительного пайка и еще штрафовать!
По строю охранников пробежал недовольный гул. Начальник решительно поднял руку:
– Молчать! Отставить обсуждение! Послушайте до конца. Так вот, за потери среди лагерных заключенных завтра на отправке и сегодня на осмотре буду наказывать лишением пайков, довольствия и штрафом. Но! Но… Еще раз но! Если вам удастся полностью сохранить их в размере пятисот человек, а именно этого требует от нас Берлин, то я обещаю премию всем, кто участвует в этой отправке, и плюс к пайку дополнительно по бутылке хорошего шнапса каждому.
По строю пронесся теперь уже вполне одобрительный гул. Видя, что руководитель меняет гнев на милость, фельдфебель решился еще на один вопрос:
– Господин начальник, а что делать с теми, кого поместили в карцер по вашему приказу? Там еще двадцать человек.
Безусловно, его абсолютно не волновала судьба девятнадцати русских женщин, но очень заботила единственная хорватка в их подразделении, так нелепо и неожиданно попавшая под «раздачу» лагерфюрера. Тот сразу же оценил степень актуальности этого вопроса для просителя-надсмотрщика.