Лёнька. Украденное детство
Шрифт:
– А? Заботитесь о вашей землячке? Вот она не позаботилась о ваших соплеменниках, когда эта сумасшедшая русская баба утянула их в могилу. Ладно-ладно. Сегодня особая ситуация – на счету каждый человек. Даже эти проклятые бабы, которые вдруг понадобились на бирже во Франкфурте. Идите и лично освободите всех. Проследите, чтобы их привели в божеский вид и отправили по местам. А вашу красавицу… что с ней делать? Да забирайте к себе! Наказание я отменяю. В звании ее… восстанавливаю. Выдайте ей новую форму, если, конечно, она еще жива, – очень расчетливо и трезво рассудил гауптштурмфюрер.
Теперь выходило, что он не только строгий, но и справедливый начальник над этим сбродом национал-хорватов. За освобождение своей сородницы
На войне, в которой вам противостоит все население, включая животных и даже природу, невозможно думать и измерять все долгими временными категориями. Выжил сегодня – ну и хорошо. Пей, ешь, готовься к новой схватке завтра. И так каждый день, час и миг, который часто решал твою судьбу. Хоть и победным маршем шли немцы к Москве, но все отчаяннее сопротивлялись им русские. Причем не только регулярные части, но и горожане, крестьяне, даже слабые женщины. Да что там женщины – и сопливые дети, которые взяли оружие и воевали с хорошо вооруженными закаленными бойцами вермахта. Это было невозможно ни вообразить, ни представить, но приходилось с этим считаться и учитывать, иначе можно было потерять не только должность, но и жизнь.
Обрадованный столь неожиданным помилованием своей землячки, усташ-фельдфебель выбежал из кабинета начальника и уже через минуту был возле железного ящика. Вскрыв его, он обнаружил в живых пятнадцать женщин. Они лежали вповалку на полу без сознания. Без еды и воды под палящим солнцем, которое в эти осенние дни добирало свой летний урожай, они едва шевелились. Растолкав и раздвинув тела полуживых узниц, фельдфебель вытянул наверх и оттащил в сторону и свою любимую подчиненную. Она была в полузабытьи и с трудом пыталась приоткрыть непослушные отекшие от невыносимой адской прожарки веки. Подхватив ее на руки, взволнованный усташ помчался в медпункт. Он старался спасти эту умирающую от жестокого наказания немецкого начальника девушку-хорватку.
Остальные женщины постепенно приходили в себя и помогали другим, но пятеро из наказанных так и не очнулись. Подошедшая немка-анвайзерка распорядилась отнести их за забор и сбросить в ров, в том месте, где и началась эта трагическая история отчаянного преступления и зверского наказания.
Акулина поднялась на четвереньки и с огромным трудом доползла до небольшой грязной лужицы за железным контейнером, в котором они отбывали свое смертельное наказание. Легла на землю и жадно напилась грязной мутной воды. Утолив жажду, она поползла в сторону землянки. Ее никто не останавливал, так как лагерные охранники и анвайзерки уже знали о приказе лагерфюрера собирать всех, кто мог двигаться и стоять на ногах, для срочной отправки эшелона во Франкфурт.
Между рядами колючего забора поставили пять столов, на которых стояли коробки с бирками, жетонами и веревочками. За столом сидел писарь с амбарной книгой и записывал каждого подходящего и получающего бирку и жетон. На картонном прямоугольнике писали имя и фамилию владельца с датой рождения. Жетон с номером надевали в виде «ошейника». Соответственно на самом жетоне уже значился только номер, который каждый должен был выучить и знать наизусть. Отныне и на долгое время они теряли свои имена, а обретали лишь номер. На него нужно было отзываться, и наоборот: при любом обращении к человеку с биркой и жетоном тот был обязан моментально ответить, назвав громко и четко свой личный номер, вытисненный на жетоне. Заминка, ошибка, нерасторопность при ответе грозили неминуемым наказанием и расправой, вплоть до убийства на месте. После двух-трех инцидентов информация о таких случаях моментально расходилась по всем лагерным
Акулина, чудом спасшаяся из раскаленного карцера и вернувшаяся к уже поправившемуся сыну Лёньке, получила новый номер и запись в «Книге учета рабочей силы». Сам Лёнька, мать и дочь Колесниковы вместе с Настей Бацуевой, вдовица Олёна и многие другие сотни женщин и деток также получили идентификационные бирки и жетоны, предварительно назвав и занеся в журнал полные данные. Их переписали и пометили как скотину, которую пересылают с места выпаса на мясобойню, предварительно согнав в один загон и пересчитав по головам всех здоровых и выбраковав больных и покалеченных.
Сегодня хорватским надзирателям, хотя у них отчаянно чесались руки, было скучно и тоскливо. Им не дали отомстить за убитых соплеменников, при этом пообещали еще ущемить в жратве и деньгах. Это все отчетливо услышали и теперь, скрежеща зубами, пихали к столу и от стола всех по очереди, переписывая и отмечая. Таким образом, к концу дня, как и обещал начальник лагеря инспектору подполковнику, в лагере собралось полностью переписанных триста двадцать пять женщин и сто шестьдесят два ребенка в возрасте от полутора до пятнадцати лет. Даже с учетом отпущенных и впопыхах реанимированных четырнадцати женщин из карцера до полного комплекта в пятьсот голов не хватало всего тринадцать человек. Лагерфюрер, узнав про недостачу в таком размере, от раздражения переломил свой хлыст-палку и швырнул ее в явившегося с докладом в кабинет фельдфебеля-усташа:
– Идиоты! Как можно было истребить за неделю больше сотни людей?! Тем более простых баб и детей! Я сейчас вас переодену в бабское тряпье, и завтра с биркой на шее поедете в Освенцим или еще какой-нибудь ближайший лагерь. Специально позвоню своим коллегам, чтоб оказали вам радушный прием. Обещаю лучшую камеру с видом на восход солнца. Камеру… газовую! И эту вашу дуру сейчас в строй поставлю. Вот уже на одну меньше. Где я вам достану еще двенадцать голов? А? Отвечайте! Болваны кровожадные!
– Позвольте, господин гауптштурмфюрер, у меня есть план, – выдержав поток брани и угроз, невозмутимо ответил крупный здоровенный фельдфебель.
– Какой еще у вас может быть план? Как истребить еще сотню? Ну, говорите, только четко! – раздраженно огрызнулся начальник.
– Мы с моими парнями сейчас можем пробежаться по городу. Например, на базар или по жилым домам и наберем недостающих. Всего-то надо тринадцать баб и детей. Это мы быстро сделаем! – потея от волнения и напряжения, быстро объяснял фельдфебель, подспудно думая, как оградить едва живую спасенную из карцера землячку. Сейчас она была ему дороже всех сотен и тысяч прошедших через их лагерь женщин. Одна-единственная, которую он втайне любил. Он был готов пригнать сюда все женское население городка, где располагался «переселенческий лагерь», лишь бы спасти и защитить свою господарицу [100] .
100
Gospodarica (хорв.) – любовница.
– Вот же прямота славянская! Ай да союзники. Недооценил я вас. И вообще все мы не отдаем себе даже отчета, с кем работаем и вместе воюем. Молодец! Придумано оригинально. С учетом того, что здесь в основном проживают лояльные новому режиму прибалты и поляки, звучит все равно заманчиво. Так-так. Сколько вам понадобится времени, фельдфебель? – сперва несколько удивленно, а потом все более заинтересованно отреагировал немецкий начальник.
– Герр начальник, думаю, за пару часов мы управимся. Только прошу выдать нам оружие и транспорт! – бодро рапортовал красномордый. Его очень сильно унижало отсутствие оружия.