Леонид

Проханов Александр

– Я Лана Порфирьева, из «президентского пула». Леонид Леонидович попросил меня быть у вас кем-то вроде пресс-секретаря. Помочь на первых порах освоиться на новом месте. И вот она, я!

Это было сказано так просто и искренне, что Александр Трофимович забыл свое первое мимолетное впечатление.

– Да, да, я так благодарен Леониду Леонидовичу. Мы говорили в Грановитой палате. Эти русские князья, эти Адам и Ева, и великий дирижер. Я слушал его в Пальмире, и начальник разведки сказал, что Гергиев похож на седого льва. Вас, должно быть, оторвали от дел? Простите!

– Мне сказали о моем назначении, когда вы еще лежали в госпитале. Я передала букет

роз.

– Так значит, это ваш букет? Алый цвет так прекрасен. На розах были капли росы. Они пахли прохладной оранжереи! – Александр Трофимович смутился. Он чувствовал, что слова, которые он произнес, были не его, а подсказаны кем-то иным. Тем, кто вселился в него при падении в море, – Вы знаете, Лана, я открыл закон, согласно которому звук самолета превращается в розу. А цветок, в свою очередь, рождает звук самолета. Странно, не правда ли?

– Существует много непознанных законов. Давайте открывать их вместе, – Лана засмеялась. Смех был грудной. Грудь колыхалась под красной тканью. – Будем пить чай?

Лана будто бывала здесь не раз. Она достала из шкафа чашки, принесла из приемной электрический чайник. Из жестяной индийской коробки ложечкой зачерпнула заварку. Разливала по чашкам душистый смоляной чай.

Александр Трофимович смотрел на ее руку, и ему казалось, что это уже было однажды. Чья-то белая родная рука наклоняла чайник, лилась темная густая струя, и на чашке золотой ободок был стерт прикосновением множества губ.

– Уже поступили первые просьбы об интервью. Записываются на прием. С вами хотели встретиться очень влиятельные персоны, те, кто неявно определяет внутреннюю и внешнюю политику. Если вы позволите, я составлю списки и буду приглашать тех, кто вам интересен и полезен. Нам ведь нужно понять, что думают эти особы о будущем?

– Вы сказали – о будущем. Разве в сказках не предсказано наше будущее?

– Мне сказали, вы воевали в Сирии. А вы, оказывается, увлекаетесь сказками? – улыбнулась Лана, и ее улыбка показалась ему родной. Уголки губ дрожали. Александр Трофимович не мог вспомнить, где видел это милое дрожание губ.

– Я воевал. Эти сирийские степи, разоренные селенья, когда авиация одним налетом стирает с земли города. А ведь в Сирии жили пророки. По этим пыльным дорогам шли пророки, и им являлись знамения, им открывалось будущее. Но я не о них, я о сказках! – Александр Трофимович запнулся. Никогда на войне он не думал о пророках, не знал о них. Только выбирал на карте цели для бомбовых и ракетных ударов, лежал среди пыльных холмов, наводя авиацию, выходил на связь с позывным «Сапсан».

– И что же сказки? – продолжала улыбаться Лана. Александр Трофимович вспомнил, откуда эта улыбка. Так улыбалась воспитательница в детском доме, когда он путано пересказывал содержание сказки. Воспитательницы давно уже нет. Нет в помине затрепанной книжки, где росли молодильные яблоки, вставала из хрустального гроба царевна. Все исчезло, но сохранилась улыбка. Перелетела с одного лица на другое.

– Я думал о будущем на войне под Латакией, и когда гулял по Парижу, и утки взлетали у собора, а я кидал им хлеб, и они жадно хватали. Будущее – это непрерывное размышление о смерти. Сказки уверяют, что смерти нет. Если отведать молодильных яблок с заветной яблоньки, которая росла в саду нашего детского дома. Зимой под яблонькой блестели ледяные заячьи следы, а весной в цветах гудели пчелы. Надо надкусить медовое яблочко, как в рассказе «Антоновские яблоки», не помню, кто написал. Ведь я был убит, когда луч рассек самолет. Головная часть

с начальником разведки удалялась в блеске винтов. Я видел эти винты, но уже был мертв. Мертвым летел в пустоту с высоты три тысяч метров, чтобы мертвым разбиться о море. Но смерч подхватил меня, закрутил, облил «мертвой» водой, и я почувствовал, что не умер. Упал в зеленое Средиземное море, в «живую» воду. Эти солнечные лучи в зеленой воде, серебряные пузыри из моих волос. Я воскрес из мертвых. А сказочные оборотни, когда царевич превращается в волка, а волк снова обращается в царевича? Ведь жизнь едина, перетекает из одного существа в другое. В тех муравьев, что несли в себе крохотные капельки солнца. Ваша улыбка, она принадлежит не только вам, но и другой, уже исчезнувшей женщине. Звук превращается в розу, из розы появляетесь вы.

Александр Трофимович умолк. Почувствовал, как приближаются слезы. Женщина в красном платье превратилась в букет роз. Послышался нарастающий звон. Это пара Су-32 покидала базу Хмеймим и уходил к Евфрату.

Лана слушала Александра Трофимовича, и было в ней сострадание. Не могла понять, какой недуг поразил этого сильного человека, какая стихия неосторожно коснулась его души.

– Спасибо, что пришли. До следующей встречи, – Александр Трофимович слабо махнул рукой.

– Я приготовлю список визитеров и план поездок, – Лана поднялась и ушла. Александр Трофимович закрыл глаза. Текли слезы.

Лану заметила в вице-президент болезненную странность. Но каких только странностей не было у других политиков и чиновников. Депутат, ответственный за культуру, ко всем приходившим к нему журналисткам норовил залезть под юбку.

Другого депутата застали в кабинете, когда тот держал на коленях помощника и передавал ему из губ в губы конфету. Один из сенаторов поселил на роскошной вилле козу, вызывал для нее парикмахера, массажиста, делал ей педикюр, позолотил рога, выписал из Италии шелковый бюстгальтер. Помощник московского мэра привозил из Африки пестрых птичек и ощипывал их живьем в День города. Не говоря уже о моде, укоренившейся среди высоких чиновников. Они отправлялись на сафари в Кению и убивали львов. Сами чиновники отличались уродливой внешностью, дефектами речи и урологическими немощами. Убитый лев, как они полагали, передавал им свое царственное величие и силу.

Лана забыла об офицере, которого Президент возвысил по странной прихоти. Она торопилась на встречу со своим обожателем. Торопилась к Алексею Васильевичу Златоведову, который только что вернулся из Лондона и вызвал ее на свидание.

Свидание он назначил в своей новой квартире, которую купил за баснословные деньги в Доме на набережной, напротив Кремля. Лана не любила этот дом, боялась его. Дом был огромный, серый как крематорий. Над ним, казалось, вьется легкий дымок. В Доме на набережной сжигались эпохи. Обитатели Дома были одновременно покойниками и дровами. Покойники и дрова не иссякали, регулярно поступали в огромную печь.

Лана вошла в суровый подъезд. Из комнатки, где обычно ютятся консьержки, на нее брызнули рыжие тигриные глаза. Они принадлежали старухе, в неопрятной кофте, с морщинистым закопченным лицом. Она была серая, как и сам Дом, пахла дымом. Только глаза хищно горели, как у дикой кошки.

Лана знала, что в подвале Дома расположен музей, в котором рассказывается о жильцах, погибших во время репрессий. Старуха была хранительницей музея. Была жрицей, сберегающей священный пепел. Казалось, этот пепел запорошил ее нечесаные волосы, засыпал морщины, наполнил карманы кофты.