Леопарды Кафки

Секретное Донесение 125/65

Господин комиссар, настоящим довожу до Вашего сведения, что в ночь с 24 на 25 ноября 1965 года на одной из центральных улиц Порту-Алегри нами задержан подрывной элемент Жайми Кантарович, подпольная кличка Контейнер. Данный элемент, известный университетский активист, в течение двух месяцев находился под наблюдением наших агентов. Около 21 часа Жайми Кантарович, подпольная кличка Контейнер, отправился на квартиру к своей подружке Беатрис Гонсалвис. Другие элементы, общим числом шесть, явились в то же помещение по одному или парами, очевидно, на конспиративное совещание. В 23 часа 30 минут элементы покинули

помещение, при этом агент Робервал объявил им, что они задержаны. Семь элементов, в том числе Беатрис Гонсалвис, сумели скрыться бегством, но элемент Жайми Кантарович, так как он при ходьбе подволакивает ногу, бежать не смог. По задержании он был доставлен в Отдел спецопераций, где и был допрошен. При этом применялись такие средства, как электрошок, в ходе чего ток отключался дважды по следующим причинам: 1) неоднократные обмороки элемента Жайми Кантаровича; 2) отсутствие напряжения в сети. Таким образом, допрос не был доведен до конца. Элемент Жайми Кантарович, подпольная кличка Контейнер, несколько раз повторил, что целью сходки было обсуждение литературных произведений и распитие мате. В квартире действительно был обнаружен еще теплый сосуд из тыквы для распития мате и несколько книг, что не отменяет версии о подрывном характере собрания. Элемент Жайми Кантарович, подпольная кличка Контейнер, подвергся досмотру. В его карманах обнаружено: 1) несколько банкнот и монет; 2) грязный и рваный платок; 3) огрызок карандаша; 4) две таблетки аспирина; 5) аккуратно сложенный листок со следующим машинописным текстом на немецком языке:

Leoparden in Tempel

Leoparden brechen in den Tempel ein und saufen die Opfrekr"uge leer; das wiederholt sich immer wieder; schlieslich kann man es vorausberechnen, und es wird ein Teil der Zeremonie.

Под текстом стоит подпись некого Франца Кафки.

Бумага имеет желтоватый оттенок, с виду она достаточно старая. Однако мы полагаем, что это маскировочный трюк, а на самом деле речь идет о сообщении, возможно, шифрованном. В настоящее время мы ждем затребованного нами в срочном порядке перевода текста на португальский язык для более точной оценки. После получения требуемого перевода мы продолжим на его основе дознание в отношении элемента Жайми Кантаровича, подпольная кличка Контейнер, на этот раз делая акцент на его связях с международными подрывными организациями.

Когда открыли архивы спецслужб, работавших в Бразилии после переворота 1964 года, всплыло множество документов, среди них — приведенное выше секретное донесение, копию которого я храню.

Жайми Кантарович, награжденный одним своим приятелем из Рио кличкой Контейнер, приходился мне двоюродным братом. Мы никогда не были близки, но я всегда любил и очень уважал его. Донесение связано с одной невероятной историей, в которой был замешан и сам Жайми, и наш двоюродный дедушка Беньямин Кантарович, и… Франц Кафка.

Начнем с Беньямина, чью фотографию я как раз сейчас рассматриваю в нашем старом семейном альбоме. Точно такая же, но сильно выцветшая фотография — на его могильной плите на еврейском кладбище. Вид на портрете у дядюшки (так мы его называли) очень испуганный, какой всегда был у него в жизни. Прозвище его было — Мышонок (не подпольная кличка, а самое настоящее прозвище): черноглазый, лопоухий — вылитый мелкий грызун. И не тот веселый Микки-Маус из детских книжек, а как раз наоборот: меланхолический одинокий мышь, не высовывающий носу из норки. В отличие от своего брата, нашего родного дедушки, женившегося и ставшего отцом четверых детей, Беньямин не обзавелся семьей; подозреваю, что у него и девушки-то никогда не было, а отношения с женщинами ограничивались визитами к проституткам с улицы Волунтариус-да-Патрия. Девицы хорошо его знали и обслуживали по льготной цене. Он был бедным, наш Мышонок. Прекрасный портной, он мог бы заработать своим ремеслом много денег, но не сложилось. В первую очередь, потому, что традиционное портняжное дело довольно быстро вытеснялось массовым пошивом, так что с годами клиентов становилось все меньше и меньше, хотя среди них были известные в Порту-Алегри личности: журналисты, политики, футболисты, комиссары полиции. Ну а во-вторых, с возрастом Мышонок стал развивать теорию костюма в довольно своеобразном направлении. Он утверждал, к примеру, что левый рукав должен быть короче правого («Так человеку легче смотреть на часы»), и шил пиджаки в соответствии с этой идеей, что, разумеется, расстраивало, а то и злило многих клиентов. Он, однако, не желал прислушиваться к протестам, клеймил недовольных «ретроградами» и «реакционерами». Надо шагать в ногу со временем, ведь поступь времени — это поступь прогресса. В его риторике слышались отголоски былых левых взглядов, давнего увлечения троцкизмом. Но политикой Мышонок давно уже не интересовался, во всяком случае, той, что заполняет все газеты. Жизнь его вообще была довольно однообразна: из дома — в портняжную мастерскую, из мастерской — домой, в бедно обставленную, забитую книгами квартирку. Мышонок много читал, причем все подряд, от беллетристики до философских трудов. Жизнь его, собственно, и сводилась к работе и чтению. Ни вечеринок, ни театров. Даже телевизор он не смотрел: считал это идиотским времяпрепровождением. Брат и невестка тревожились: им хотелось, чтобы он знакомился с кем-то, дружил, женился, наконец. Что может быть важнее для человека, чем семья? Мышонок, понятно, был далеко не привлекателен, и чем старше он становился, тем быстрее таяли его шансы на брак, но хорошая сваха — чем черт не шутит — могла бы его познакомить с девушкой, пусть даже со старой девой, скорее всего со старой девой. Да вот только Мышонок был совершенно не расположен жениться. Он цеплялся за свой привычный монотонный уклад и не хотел от него отказываться. Когда ему исполнилось шестьдесят пять, мой старший брат устроил для него праздник-сюрприз, к которому

мы несколько дней готовились. Как сейчас помню этот злополучный вечер. Мы все — и племянники, и внучатые племянники — собрались у него, надели маски Микки-Мауса и приготовили транспарант: «С днем рождения, Мышонок!» Около восьми дверь отворилась и Мышонок вошел. Реакция его была странной. Сначала он до смерти перепугался, думая, что к нему вломились грабители, а когда понял, что это сюрприз, пришел в бешенство: кретины, вы что себе думаете! В конце концов нам удалось его успокоить, но вытащить в ресторан, как мы собирались, не вышло. Чего тут праздновать, ворчал он, кто я такой, что я такого ценного совершил?

Однако не все и не всегда так уныло складывалось в его жизни: случилось с ним одно невероятное приключение. Приключение, память о котором дядюшка хранил с юности и которое на склоне его лет обрело удивительную развязку. Об этом приключении Мышонок много рассказывал в доме престарелых, где я, молодой врач, наблюдал его. Давно это было, но история помнится мне до сих пор.

Семья Кантаровичей происходила из Бессарабии, области, за которую шла вечная тяжба у России с Румынией. Жили они в маленькой деревушке Черновицкое, километрах в восьмидесяти от Одессы. Собственно, не в деревушке, а в бедном еврейском местечке, таком же точно, как все бедные еврейские местечки Восточной Европы с вечно перепуганным населением, ожидавшим погромов. Стоило случиться кризису, как евреи становились козлами отпущения, а уж кризисов в царской России хватало.

Мой прадедушка, отец Мышонка, был портным. Хорошим портным, но того, что он зарабатывал, едва хватало на семью: если бы не несколько состоятельных русских клиентов, и вовсе бы голодать пришлось. Прадед надеялся, что дети выберут профессии более денежные. Из Беньямина, считал он, вышел бы прекрасный раввин. Выбор вполне разумный — раввины были людьми уважаемыми и даже в самые тяжелые времена на прокорм себе зарабатывали — и не безосновательный: мальчишка любил читать, умом был не обижен. Оставалось только завершить религиозное образование.

Но Беньямин раввином быть не желал. И если даже когда-то и подумывал об этом, решение было не его, а отцовское, и он, естественно, отметал его с порога. Мышонок был строптив, ссорился буквально со всеми: с родителями, с соседями. Ростом не вышел, зато гонору до небес, вздыхала мать, которой никак не удавалось вразумить сына.

Со временем бунтарство Мышонка обрело конкретную цель: он все чаще сталкивался с несправедливостью, которую терпели в окружающем его мире не одни евреи. В том, 1916-м, году Россию раздирали социальные, политические, этнические противоречия, нищета и бесправие народа достигли в стране немыслимых масштабов. Революция, твердили все, — вопрос времени, коммунисты готовились взять власть.

До Черновицкого эти вести дошли не сразу, но дошли и тут же отозвались самым непосредственным образом. В местечке была группа юных идеалистов, собиравшихся тайком и обсуждавших труды Маркса и Энгельса. Руководил группой Ёся, сын резника.

Мышонок был Ёсин друг. Нет, не так: Мышонок боготворил Ёсю. Высокий черноглазый красавец с густой шевелюрой был для него идеалом. Слушал его Мышонок с замиранием сердца, впитывая каждое слово. Ёся говорил о лучшем мире, о мире без богатых и бедных, без угнетателей и угнетенных. О мире без войн и несправедливости. О мире, где никого не будут преследовать, где евреи получат равные со всеми права.

Когда Мышонку исполнилось девятнадцать лет, Ёся подарил ему «Коммунистический манифест» на идише. Стоит ли говорить, что текст этот стал для Беньямина тем же, чем Тора для верующего. Он читал его ежедневно, мог цитировать наизусть. И делал это при всем честном народе: на базаре, даже в синагоге, повторяя, что классовая борьба — единственная форма социального прогресса. Надо, чтобы кровь пролилась, вещал он, только тогда в мире воцарится социальная справедливость.

Некоторых его энтузиазм забавлял. Отца — нет. Мысль о революции пугала бедного портного: молчи, молчи! Полиция тебя услышит, узнаешь, где раки зимуют! Ривка, мать Мышонка, женщина смелая, но весьма скептически настроенная, не принимала революционные настроения сына всерьез. Болтать он горазд, утверждала она, да только все из пустого в порожнее. Ей казалось, что Мышонок и мухи не обидит, куда уж ему участвовать в кровавом перевороте! И это ее нисколько не огорчало: ей вовсе не хотелось, чтобы сын влип в историю.

Ёся и его команда не состояли ни в какой политической партии. Что было объяснимо, если вспомнить, в какой глуши они жили. Объяснимо, но обидно. Ёся жаждал наладить связь с коммунистами. Ему хотелось превратить группу в действующую ячейку, готовую участвовать в революции, которая, как он был уверен, вот-вот вспыхнет. И главной путеводной звездой был для него образ Троцкого.

Ёся знал о Троцком все. Знал, что его настоящее имя — Лев Давыдович Бронштейн, что учился он в Одессе — выходит, совсем рядом, — что был связан с Лениным, что писал статьи и книги. Ёся никогда не видел Троцкого, ведь тот уже несколько лет жил в изгнании, но мечтал когда-нибудь с ним встретиться. На самом деле он спал и видел, как бы стать соратником великого лидера.

Мышонок спал и видел то же самое. Да, он тоже хотел стать коммунистом, он тоже хотел сражаться бок о бок с Троцким в том последнем и решительном бою, о котором написано в гимне «Интернационал» (друзья знали только слова этой песни: они ее никогда не слышали, так что музыку приходилось домысливать самим), в бою за будущее человечества. Имя Троцкого к тому времени уже стало легендарным везде, включая Черновицкое. Все знали, что это вождь революционеров и что он собирается свергнуть правительство. Одних это пугало, других, наоборот, обнадеживало («Если дело с революцией выгорит, Троцкий неплохо устроится»). Для Мышонка речь шла совершенно не об этом. Речь шла о Революции с большой буквы Р, речь шла о том, чтобы изменить мир. И Мышонок мечтал оказаться в авангарде этого процесса. Он делился своими мечтами с Ёсей, который, однако, выслушивал его излияния с подозрительной сдержанностью. Не знаю, созрел ли ты для этого, говорил он.