Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка…
Шрифт:
Он сказал рассеянно:
— Обещают в новом году… Вы не знаете, отчего не приехала Мэри?
От такой перемены темы у Додо появилось на лице недоумение.
— Я не знаю. У нее хворал Миша — может быть, поэтому? Неужели вы влюбились в Щербатову? Не успела Милли уехать…
Поэт насупился.
— Не упоминайте. Слишком тяжело. Я стараюсь клин выбить клином.
Ростопчина вздохнула.
— Ах, вы несчастный! И когда вы только угомонитесь?
— При жизни никогда. — Он комически сморщил нос. — А до смерти совсем немного осталось. Думаю, лет семь, не больше.
— Отчего вы так решили?
— У
— Вы несносный меланхолик!
Прогулявшись по зале и уже решив уезжать, Лермонтов неожиданно столкнулся с Валуевым — тот стоял около жены, кушавшей мороженое.
— О, Мишель! Как я рад встретиться с тобой. Хоть одно умное лицо среди этой серой массы.
— Ты мне льстишь: у меня сегодня лицо тоже не подарок.
— Неприятности?
— Мелкие. Это неважно. Как твои дела?
— Слава богу, неплохо. Жду очередной поездки с поручениями в Европу.
— Собираешься ехать с Машей?
— Разумеется. Как я без нее?
Поэт поцеловал руку дочери Вяземского. Она сказала:
— Приходите к нам завтра. Многих гостей не ожидаем, будут только свои. — И помолчав, добавила: — Щербатова тоже обещала.
У него вспыхнул огонек в глазах.
— Неужели?
— Да, она кстати спрашивала про вас. Я ответила, что пошлю вам записку, но теперь приглашаю лично.
— Буду обязательно.
Михаил повеселел и решил на радостях выкурить трубку. Сел в диванной комнате, запалил табак и погрузился в клубы ароматного дыма. Как все хорошо обернулось: у Валуевых не будет этого француза, и никто не сможет помешать его общению с молодой княгиней. И неплохо бы прямо там объясниться в любви. А почему бы и нет? Если объявить их женихом и невестой, де Барант отступится несолоно хлебавши. Конечно, главное препятствие будет в бабушках — и ее, и его. К сожалению, он пока без бабушки, по сути, беден. А откуда же получить средства и на свадьбу, и на квартиру, и вообще на семейную жизнь? Нет, увы, видно свадьбе не бывать. Придется ограничиться исключительно флиртом, в лучшем случае — нумерами на углу Невского и Лиговки, у любезного Франца Ивановича. Но поедет ли туда Мэри? Ведь она не Милли, совершенно иной склад характера…
Его размышления прервал Краевский, заглянувший в курительную комнату.
— Ну, конечно, где еще можно найти гения российской словесности, как не тут, в байроновском одиночестве? У меня для тебя хорошая новость: перед самым Рождеством цензор пропустил твою «Тамань». Поздравляю! Будет во второй книжке «Отечественных записок».
Лермонтов просиял.
— Слава богу! Это превосходно. А «Казачья колыбельная»?
— Тоже. И подпишем обе вещицы твоей фамилией, а не псевдонимами или инициалами.
— Делай, как хочешь.
— За такой успех надо выпить. И вообще за все твои успехи в новом году.
— За мои и твои успехи. Я пишу, ты меня печатаешь, мы работаем вместе.
— Значит, за наши с тобой общие успехи…
Кучер был отпущен сразу по приезде и не ждал барина, поэтому Михаил, выйдя из посольства, пошел пешком. И не пожалел: ночь стояла тихая, ясная, морозная, снег поскрипывал, фонари горели, а холодный воздух прочищал легкие и голову. За Невой, на Васильевском, запускали новогодние петарды, и они освещали небо серебристыми искрами.
— Завтра я ее
Подойдя к парадному, Михаил увидел свет в окнах своей квартиры. Бабушка не спала. Бросив шинель и фуражку на руки Андрею Ивановичу, он вошел в гостиную. Елизавета Алексеевна в кружевном чепце и очках сидела за столом и гадала на картах. Она подняла на внука встревоженные глаза.
— Карты говорят о скором расставании. Выпадут тебе и казенный дом, и дальняя дорога.
Лермонтов весело спросил:
— А марьяжный интерес?
Старушка не почувствовала иронии и ответила серьезно:
— Интереса не вижу. Хлопоты есть пустые. А внизу — одна чернота, посредине туз пик. Это очень скверно.
Он махнул рукой.
— Ах, оставьте, бабушка, ваши глупости. Вы ведь не гадалка, а карты врут.
— Нет, не говори, — она смешала расклад. — Год-то начался високосный. Да еще и в среду. А среда — день гаданий и вещих снов. Что-то сердце у меня заболело.
— Я накапаю вам ландышевых капель.
— Возьми в левой створке буфета. Ох, как тяжело! Я предчувствую что-то нехорошее.
— Что может быть нехорошего? — Он принялся считать капли: — Раз, два, три, четыре, пять…
— Или провинишься по службе, или женишься.
— …семь, восемь… вот последнее — не исключено… девять, десять.
— Так я и знала! Неужели Щербатова?
Протянув ей рюмку с лекарством, он повторил:
— Не исключено.
— Миша, умоляю тебя: только не Щербатова! Ты с ней намучаешься, она тебя до могилы доведет!
— Пейте и успокойтесь. Объяснений не было. Может, завтра, у Валуевых… Там посмотрим.
Выпив капли, Елизавета Алексеевна с горечью заключила:
— Эх! Не зря сердце ноет — високосный год!..
У Валуевых не только праздновали встречу Нового года, но и провожали Сержа Трубецкого на Кавказ. Он не унывал, хорохорился, говорил, что коль скоро не убьют, то вернется в чине майора и тогда уж уйдет в отставку. За него пили многие из «кружка шестнадцати» — Лермонтов, Монго, братья Шуваловы, князь Васильчиков… О последнем надо сказать особо: тайный осведомитель Бенкендорфа, доводился он сыном председателю Государственного совета и тем самым стоял выше остальных членов «кружка», но не задавался и не строил из себя человека особой касты. В 1839 году, завершив учебу в университете, сделался кандидатом права; именитый отец присмотрел для него неплохую должность в Министерстве юстиции, но наследника эта скучная работа в Петербурге не особенно вдохновляла — 22-летний, пылкий, он хотел реальных дел.