Лермонтов
Шрифт:
— Ну, смотрите сами, граф, — ответил Лермонтов, — если вы его не допустите ко мне, я не обижусь. Впрочем, свиданье наше не будет долгим: его, наверное, прислал Краевский по журнальным делам...
— Ну, вот видите! — обрадовался Гудович, которому очень хотелось услужить известному писателю, — Раз по делу, так какие разговоры... Я пропущу его...
Он быстро вышел, позвякивая длинными пехотными шпорами, и через некоторое время Лермонтов услышал в коридоре его свежий юношеский голос: «Да, да, сударь, здесь!»
Раздался нерешительный стук в дверь. Прежде чем ответить,
— Войдите!
Дверь со скрипом наполовину приотворилась, и на пороге показался Белинский — в короткой дошке, усеянной, как стеклярусом, блестками капель, и держа в руке остроконечную меховую, тоже намокшую, шапку, из тех, какие носят недостаточные чиновники и городские извозчики — «ваньки». Под мышкой у Белинского зажат был небольшой портфель из чёрной замши, который Лермонтов уже однажды видел в редакции «Отечественных записок». Протиснувшись в дверь боком, он тихо спросил с робкой, почти виноватой улыбкой:
— Можно к вам, Михал Юрьич?
И, продвигаясь мелкими шажками вглубь комнаты, продолжал:
— Вы, конечно, не ожидали такого пассажа, да и сам-то я не ожидал от себя...
Скрывая удивление, Лермонтов поднялся навстречу Белинскому и протянул ему руку. Тот поспешно пожал её маленькой красной рукой и, стоя в неловком молчании перед Лермонтовым, затеребил свою извозчичью шапку. Лермонтов предложил гостю снять доху и придвинул ему кресло, а себе принёс деревянный стул и поставил его так, чтобы, не поворачивая головы, можно было видеть окно.
— Полагаю, что оказанной мне честью я обязан журнальным делам? — сказал Лермонтов, усаживаясь напротив гостя.
— Вы почти угадали! — с деланной весёлостью ответил Белинский, пытаясь преодолеть свою застенчивость и роясь в портфеле, который он поставил себе на колени. — Андрей Александрович просил меня передать вам четвёртый нумер нашего журнала, где напечатана ваша сцена...
Белинский достал из портфеля свежий номер «Отечественных записок» с кем-то уже вложенной закладкой — узенькой картонной линейкой, употреблявшейся для отсчёта строчек, — и протянул его Лермонтову.
— Благодарю вас, господин Белинский, — беря журнал, сказал Лермонтов, — но, право же, мне совестно, что из-за меня вам пришлось оказаться в таком месте...
Лермонтов не понимал, почему Краевский не передал журнала через Акима, с которым они оба имели постоянную связь и который, даже в случае своей занятости, мог послать журнал со слугами. Открыв журнал на закладке и делая вид, будто смотрит, в каком виде напечатана его «сцена», как назвал Белинский стихотворение «Журналист, читатель и писатель», Лермонтов украдкой взглянул на Белинского, стараясь угадать, зачем он пришёл.
Белинского Лермонтов знал ещё с тридцать седьмого года — в Пятигорске их познакомил некий Сатин, тоже бывший московский студент. Тогда у них вышла ссора; позднее, в Петербурге, они только что раскланивались, встречаясь в редакции или на квартире Краевского.
Хотя воцарившееся
— Бросьте, Михал Юрьич, ломать голову, гадая, зачем я пришёл. Пришёл потому, что люблю ваши стихи, что считаю вас самым большим писателем нашего времени. Угодно вам указать мне на дверь, я встану и уйду без обиды...
Он действительно встал с кресла и взялся за свой чёрный портфельчик. В его голосе и позе не было уже ни малейшей неловкости, но, наоборот, Лермонтов уловил в его облике что-то упрямо независимое и даже странно торжественное. Глаза Белинского смотрели открыто и прямо, а губы, как показалось Лермонтову, подрагивали в чуть заметной иронической усмешке, значение которой он перевёл для себя так: «Неужели и ты, первый поэт России, мучишься барской спесью, как какой-нибудь пустоголовый фендрик?»
Лермонтов вдруг устыдился своей спеси, которая, как он знал сам, не была ему чуждой, и впервые за всё время знакомства с Белинским почувствовал что-то вроде симпатии к этому человеку, впервые подумал о том, какая, в сущности, у него трудная судьба. «Неслужащий дворянин», — вспомнились Лермонтову слова, с какими Белинский представился только что караульному начальнику, графу Гудовичу. Лермонтов хорошо знал пензенское дворянство и был уверен, что Белинский не дворянин, но, не скажи он так, графчик, конечно, и не подумал бы доложить о нём Лермонтову.
Так, наверное, и везде: «неслужащий дворянин». Лермонтову опять почему-то стало стыдно и очень жаль Белинского, который, открыто презирая дворянство, всё-таки называл себя дворянином — чтобы не быть парией.
Лермонтов захлопнул книжку и положил на стол.
— Нет, что вы, право! Ради Бога, Виссарион Григорьевич! — сказал он, радуясь, что, не запнувшись, вспомнил отчество Белинского. — Я так вам благодарен, что нс побрезговали арестантом...
Белинский широко улыбнулся и сел, поставив рядом с собой портфель. Видно было, что он очень доволен, и если к нему опять вернулся его смущённый вид, то теперь — и Лермонтов понимал это — от избытка дружелюбия и благодарности. Лермонтов, тоже улыбаясь, некоторое время смотрел на своего гостя, а потом сказал:
— Посмотреть со стороны — так вы больше гусар, чем я.
Белинский развёл маленькими руками, которые, согревшись, уже не выглядели такими красными.
— Не могу судить об этом, — ответил он, — единственный гусар, с которым мне когда-либо приходилось встречаться, — это вы...
Прежняя неловкость исчезла, но говорить всё-таки было не о чем.
Лермонтов понимал, что обычные разговоры — о лошадях, о цыганах, о женщинах — не для Белинского. Но говорить о литературе — единственное, конечно, чего пламенно желал этот «неслужащий дворянин», — не хотел сам Лермонтов: для этого у него были другие, привычные собеседники — от Краевского, который безудержно восхищался каждой его строчкой, до самого князя Петра Андреича Вяземского, который почти всегда критиковал его, умно, тонко и язвительно.