Лермонтов
Шрифт:
— Да! — возвысив голос, произнёс Лермонтов.
На пороге смущённо остановился Гудович.
— Мне доложили, что надобно проводить вашего гостя, Михайла Юрьич, — картаво сказал он и нерешительно прошёл в комнату.
Пока Белинский с преувеличенно серьёзным видом надевал доху, Гудович длинно и сбивчиво рассказывал Лермонтову о том, что он куда-то услал разводящего и только, дескать, поэтому сам поведёт теперь господина Белинского мимо постов. Лермонтов, давно угадавший, что графчик сгорает от любопытства, снисходительно кивал, посмеиваясь про себя над ним, а заодно и над Белинским, который, не зная военных порядков, видел в Гудовиче чуть ли не тюремщика и заметно побаивался
Когда они прощались, Лермонтову вновь показалось, что Белинский мучительно борется с желанием ещё что-то сказать ему. Но Белинский так ничего и не сказал; пожав Лермонтову руку, он только взглянул на него своими ясными глазами, неразборчиво что-то пробормотал про себя и вслед за Гудовичем вышел из комнаты.
15
Осенью 1839 года черкесские племена, населявшие восточное побережье Чёрного моря, отбросив наконец страх и лукавые попытки обмануть друг друга, объединились под властью убыхского старшины Хаджи-Берзека для совместной борьбы с русскими. Момент выпал благоприятный: основные силы русских прочно завязли в Чечне и Дагестане, где они с сомнительным успехом действовали против имама Шамиля; но ещё важнее было то, что сам падишах, повелитель правоверных и естественный защитник ислама, торжественно обещал черкесам свою помощь.
Такое же обещание прислала и далёкая белая властительница, правившая где-то за морями. Через своего вестника, чьё имя — Джеймс Белл — равно не похоже было ни на черкесское, ни на чеченское, ни даже на русское, она передала черкесам подарок — «санджак независимости», шёлковое знамя зелёного цвета, символизирующее надежду, свободу и священную ненависть к русским.
Черкесы были польщены вниманием далёкой властительницы, о которой до сих пор не имели ни малейшего понятия, а обещание падишаха приняли с восторгом: оно вновь разбудило в них гордую мечту навсегда избавить родную землю от неверных. За какую-нибудь неделю Хаджи-Берзек получил в своё распоряжение сорок тысяч бойцов. Лучшим из них он приказал раздать дальнобойные нарезные ружья Ремингтона — тоже подарок заморской властительницы.
В Тифлисе, в штабе командующего Отдельным Кавказским корпусом, генерала от инфантерии Головина, ничего об этих событиях не знали.
А в феврале следующего, 1840 года Хаджи-Берзек неожиданным ночным нападением овладел фортом Лазаревским, вырезал его гарнизон и создал угрозу Ольгинскому тет-де-пону, прикрывавшему мостовую переправу через Кубань.
Едва эта весть дошла до Тифлисского штаба, как судьбу форта Лазаревского разделил другой форт — Вельяминовский. Здесь гарнизон тоже был вырезан до единого человека.
И только форт Головинский, к которому Хаджи-Берзек подступил уже в марте, сумел устоять, несмотря на подавляющее численное превосходство противника: туда морем, на паровом судне «Могучий», было подброшено подкрепление. И хотя оно было незначительное — всего одна рота Тенгинского пехотного полка, — самого этого факта оказалось достаточно: черкесы не только не решились на штурм, но и сняли осаду...
В форте Михайловском, построенном на сравнительно узком водоразделе речек Джубги и Вулана, всего в какой-нибудь полуверсте от моря, о падении Лазаревского и Вельяминовского фортов узнали от лазутчиков. Лазутчики эти, хотя и получавшие богатые подарки от русских генералов, были народ ненадёжный, и потому михайловский комендант, штабс-капитан пятого Черноморского батальона Лико, поверил им не сразу. Правда, из-за отсутствия дорог связи по сухопутью между фортами Черноморской береговой линии не было, но комендант рассчитывал, что достоверные известия о
Однако транспорт, на котором Лико надеялся, кроме того, отправить в Анапу на излечение в тамошние госпитали около сотни больных болотной лихорадкой солдат, не приходил. А в ночь с четырнадцатого на пятнадцатое марта в Михайловском вновь появился лазутчик.
Как всегда, он выбрал ночь тёмную и бурную. Часовой, укрытый в туре над самой головой лазутчика, даже и не догадался бы о его присутствии, если бы не забеспокоился сторожевой пёс.
Из-под тура вынырнула тень, и гортанный голос крикнул из темноты:
— Урус, давай капитана! Сильна нада!..
Стараясь выдержать равные промежутки времени, часовой три раза ударил в колокол. Это был сигнал для вызова разводящего унтер-офицера. Немного подождав, он повторил сигнал и стал всматриваться в темноту, ожидая появления разводящего.
Часовой на соседнем туре, услышав звон колокола, отозвался заунывным и протяжным возгласом: «Слу-у-шай!» — и этот возглас медленно покатился в темноту, переходя с фаса на фас [129] . Послышалось хлюпанье луж под чьими-то ногами, и часовой, подававший сигнал, различил едва угадываемые в чёрной мгле силуэты — разводящего и одного из солдат бодрствующей смены.
129
Фас— прямолинейный участок крепостной стены.
— Эй, Бородулин, ты, что ль, звонил? — крикнул заспанным голосом разводящий.
— Я и есть! — отвечал часовой. — Тут, вишь, гололобый объявился за валом. Лазутчик, должно...
Горец, услышавший голоса на валу, нетерпеливо крикнул снизу:
— Капитана, капитана давай! Моя ждать нет!..
Разводящий по шатким ступенькам поднялся в тур и, отогнав от бойницы пса, высунулся в неё сам и, не стараясь разглядеть в темноте горца, прокричал:
— Иди к воротам! Понял? Иди к воротам!
Разводящий и часовой увидели, как мелькнула и сразу же растворилась в окружающей черноте какая-то тень, и по звуку шагов поняли, что лазутчик направился к крепостным воротам, которые были обращены к берегу Булана.
Разводящий подбежал к гауптвахте, чтобы доложить о прибытии лазутчика дежурному офицеру. Дежурный, прапорщик Навагинского пехотного полка Симборский, узнав, в чём дело, тоже бегом кинулся по невидимым лужам к офицерскому флигелю за комендантом.
Штабс-капитан Лико, сопровождаемый прапорщиком Симборским и поручиком пятого Черноморского батальона Безносовым, встретил лазутчика у ворот. Охранявшие их солдаты, светя тусклыми фонарями, долго возились в темноте, отодвигая один за другим тяжёлые засовы, и, когда одна створка отошла настолько, чтобы пропустить человека, в ворота бесшумно проскользнул горец, лицо которого было закрыто башлыком.
Керченский грек родом и старый кавказский служака, Лико свободно говорил по-черкесски и по-чеченски. Он что-то отрывисто и как бы сердито спросил у горца и, получив ответ уже на ходу, повёл его к себе, не обращая больше внимания на сопровождавших его офицеров.
Лазутчик пробыл у капитана долго. Только перед самым рассветом он покинул укрепление. Провожал его опять сам Лико, — на этот раз уже один, — и караульные солдаты успели заметить, что комендант, самый спокойный из всех офицеров крепости, был чем-то сильно взволнован, хотя и старался держаться как обычно.