Лермонтов
Шрифт:
Каков же критик был из себя этот господин Белинский, Лермонтов не знал, статей его, даже тех, которые хвалили знающие люди, не читал — руки не доходили.
«Вот те, Вася, и репка!» — подумал Лермонтов и, кашлянув, развернул свой стул так, чтобы лучше видеть соседкино окно. Палевые занавески, как и раньше, висели неподвижно. Белинский взял со стола журнал.
— Вы не заметили здесь рецензии на одну любопытную вещь? — спросил он, с хрустом переворачивая плотные листы.
«Ага! Сейчас начнёт хвастать своей статьёй. Неужели он так
«Они» — это литераторы, не принадлежавшие к свету, люди, которых Лермонтов с несколько брезгливым, но от этого не менее острым любопытством наблюдал каждый четверг в кабинете Одоевского (дальше их не пускали) и по поводу которых острая на язык княгиня Ольга Степановна всякий раз спрашивала Лермонтова, когда он возвращался на её половину: «Ну-с, не хотите ли принять ванну после общения с субстанцией народного духа?..»
Ничем не выдав своих мыслей, Лермонтов спокойно перевёл взгляд на Белинского.
— Рецензия на что? — спросил он. — На драму, на роман? Признаться, не заметил.
Белинский нашёл нужную страницу, отчеркнул заголовок рецензии коротким зазубренным ногтем и протянул журнал Лермонтову:
— Вот, прочтите-ка. Рецензия на роман о Шекспире.
Лермонтов насмешливо улыбнулся.
— У нас в полку объезжают английского жеребца с царской конюшни. Так его тоже зовут Шекспиром... — неизвестно за что желая наказать Белинского, сказал он, но, увидев, как изумлённо-горестно Белинский захлопал по-женски густыми и длинными ресницами, почувствовал тот же стыд, который испытал в коридоре цензурного комитета, когда старый чиновник застал его поющим глупый куплетец про Корсакова.
После такой неловкости отказать Белинскому было просто невозможно, и Лермонтов стал читать.
Рецензия не очень умело, но сочувственно разбирала недавно вышедший роман немца Кенига о Шекспире. Лермонтову даже показалось, будто он уже слышал где-то об этом Кениге, но потом сообразил, что фамилия эта нередка и среди петербургских немцев, да к тому же напоминает фамилию мичмана Кригера, который за последнее время не выходил у него из головы. Кениг, Кригер, Крамер... Всё равно что Иванов, Петров, Сидоров.
Раза два-три Лермонтов поднимал голову, притворяясь, что размышляет над прочитанным, а на самом деле пытаясь по виду Белинского определить, он или не он написал рецензию, Белинский сидел в кресле, заложив ногу на ногу и теребя свой чёрный портфельчик. Его болезненно светлые глаза, внимательно остановившиеся на Лермонтове, излучали что-то похожее на восторг.
«Он», — подумал Лермонтов и, не дочитав последней колонки и даже не заботясь скрыть это, отодвинул журнал.
— Европа не хочет отказываться от наследия Вальтера Скотта! — взволнованно сказал Белинский глухим голосом и подался вперёд. — Очень жаль, что я не знаю немецкого...
«Ого!» — опять подумал Лермонтов, вспомнив, что в рецензии всё время речь шла о подлиннике,
— ...Очень жаль, что я не знаю немецкого, — донёсся из глубины комнаты голос Белинского, — ибо простодушие автора рецензии столь велико и несомненно...
Лермонтов быстро обернулся.
— Но разве не вы написали рецензию? — спросил он.
— Нет, — отмахнувшись маленькой рукой, ответил Белинский, — её написал человек, которого вы, кстати, тоже могли знать, — бывший московский студент Неверов. Януарий Неверов... Не припоминаете? Такой огромный, рыжий. Всегда громко кричал на всех сходках, а перед профессорами и инспекторами дрожал как осиновый лист... Не помните? Ну да Бог с ним: он был бедняком во всех смыслах, бедняком и остаётся...
У Лермонтова отлегло от сердца: значит, он напрасно заподозрил Белинского в мелком тщеславии. Теперь он решил загладить свою вину и исполнить желание гостя поговорить о литературе. Не оглянувшись на окно, Лермонтов вернулся к столу и сел.
— Простодушие автора, которое вы изволили отметить, — сказал он, — главное достоинство рецензии. Не хваля и не порицая, он изложил содержание романа, и роман показался мне интересным...
— Вот, вот, вот! — радостно закивал головой Белинский и заёрзал в кресле, — В романе этого немца мне видится живой Шекспир, а не оракул или сборник цитат, каким его представил другой немец, Шлегель...
Неожиданно он замолчал, как бы устыдившись своей горячности. Потом заговорил снова, уже медленно и подбирая слова:
— Я вовсе не хочу охаить Шлегеля — дай Бог всякому так постигнуть Шекспира, как постигал он! Я просто хочу сказать, что порой живая фигура, со всеми присущими ей недостатками, живые картины, нарисованные рукою художника, гораздо вернее и глубже воспроизводят своеобычность эпохи и человеческих характеров, чем это могут сделать все историки и философы, вместе взятые.
— Я так вас и понял, — тоже медленно сказал Лермонтов, внимательно разглядывая Белинского, — и целиком, пожалуй, разделяю ваше мнение. Тот же Вальтер Скотт, о котором вы изволили упомянуть, верен истине и поэтичен, когда он изображает историю через живые характеры и живые картины, но он сух и впадает в ошибки, когда прибегает к отвлечённым метафизическим рассуждениям. Для наглядности можно взять другого англосакса, Купера. В его романах отвлечённый мыслитель, метафизик, никогда не заслоняет собою художника. Оттого он всегда поэтичен, хотя, пожалуй, даже этому он научился у Вальтера Скотта. Дело заключается в том, чтобы чувствовать, чему именно следует учиться у мастеров...