Лермонтов
Шрифт:
День после этой бурной ночи выдался пасмурный. Ветер — ледяной северо-восточный бора, который солдаты называли «Ббрей», — не стихал, и рваные тёмные облака стаями неслись из-за тускло черневших гор. Дождя уже не было, но во всех куртинах стояли огромные жёлто-зелёные лужи, накопившиеся за несколько дождливых дней и ночей.
С утра все офицеры, кроме дежурного, прапорщика Симборского, собрались у коменданта, но солдаты, оставленные на унтеров и, следовательно, получившие некоторую свободу действий, не покидали казарм из-за ненастья.
О ночном посещении лазутчика все уже знали от караульных и даже догадывались о цели этого посещения.
В
Из того конца барака, который занимали черноморцы, слышалась негромкая песня:
Чорна хмара наступав, Лыбонь дощык будэ... Вже ж нашого Запориззя До вику нэ будэ. Бо царыця, маты наша, Напасть напустыда, Славно вийско запоризько Тай занапастыла...Молодой солдат-тенгинец, лежавший подперев круглую стриженую голову рукой и задумчиво слушавший песню, вдруг спросил, ни к кому не обращаясь:
— А что, братцы, коли здешняя татарва и впрямь полезет на нас?
Сосед молодого тенгинца, плотный, щекастый здоровяк лет за тридцать, рывшийся в деревянном, грубо выкрашенном охрой солдатском сундучке, который он держал на коленях, медленно обернулся и, осмотрев новобранца с видом превосходства, ответил:
— Ни в жисть! Он не мастак супротив крепостев. Вот в лесах аль в горах — другое дело...
«Он» — это «басурман», противник, постоянное и самое распространённое слово, которым кавказские солдаты обозначали немирных горцев.
Довод соседа, хотя и высказанный в столь решительной форме, не убедил молодого солдата. Немного подумав, он снова спросил, явно желая услышать ещё чьё-нибудь мнение:
— Ну а ежели всё-таки он полезет? Мы-то сдюжим?
— Во чудило! — быстро подняв голову с жёсткой соломенной подушки и усаживаясь на нарах, громко сказал другой молодой солдат, широколицый, с крупными веснушками, густо осыпавшими его нос, щёки и даже лоб. — Куда ж ему супротив наших стен да пушек-то?
— Про то и говорится, — значительно подтвердил щекастый солдат с сундучком.
— Много вы оба знаете! — отмахнулся молодой тенгинец, задавший вопрос. — Послушали бы, что старики скажут... Дяденька Терехин, — обратился он к загорелому бритоголовому солдату с сивыми усами, с равнодушным видом сидевшему на узкой лавочке, вплотную прилегавшей к нарам, — а как ты располагаешь? Выдюжим мы против татарвы?
Терехин загадочно улыбнулся и медленно ответил:
— Про то положено знать господам офицерам,
Этот неопределённый ответ удручающе подействовал на обоих молодых солдат. Они невольно обменялись быстрыми взглядами, в которых затаился страх, а веснушчатый даже шумно вздохнул и снова положил голову на подушку. Солдат с сундучком смешался и опять принялся перебирать его содержимое.
Погрузившийся было снова в своё равнодушное молчание, Терехин неожиданно оживился.
— А вот в прежнее-то время, — вдруг сказал он, хлопнув себя по костлявому колену, — в прежнее время было иначе. При Ермолове, Алексее Петровиче, всяк понимал свой манёвр — и офицер и солдат. А уж против татарвы, да ещё сидя в крепости, беспременно бы выдюжили... А не выдюжили, так хитростью взяли бы!.. Помню, в двадцать девятом ходили мы с Алексей Петровичем под турку, под самую что ни на есть сильную крепость в Туретчине — Арзрум. Пришли и стали лагерем под стенами — штурмовать-то сразу нельзя было: неизвестно, как там и что... Ну — стоим, костры жжём, пластуны поют вот так же, — Терехин кивнул вглубь барака, где всё ещё пели черноморцы, — да и песня, кажись, была та же: про чёрную хмару...
— Дяденька Терехин, — прервал сивоусого молодой тенгинец, — а фельдфебель Комлев сказывал намедни, будто под Арзрум с Паскевичем ходили, а не с Ермоловым...
— Э-эх, деревня-матка, — с сердцем сказал Терехин, — всюду нос сунут!.. Ну что вы с вашим Комлевым видели — даром, что он фельдфебель!
Солдаты, заинтересованные началом рассказа и успевшие собраться в кружок, с неудовольствием зашикали на молодого тенгинца. Тот конфузливо заёрзал на своём тюфяке и пробормотал:
— Да я не от себя говорю, братцы, так фельдфебель сказывал...
Терехин оглядел слушателей и, убедившись, что выпад новобранца не поколебал их доверия к рассказу, успокоенно сказал:
— То-то, что не от себя... Впредь слушай, да держи язык за зубами...
Он немного помолчал, не то ловя ускользнувшую было нить рассказа, не то ожидая поощрения, и, наморщив бронзовый лоб и сдвинув густые и такие же сивые, как усы, брови, продолжал:
— Да, так вот: стали мы под Арзрумом и стоим. Штурмовать-то Арзрум сразу нельзя было, — озабоченным тоном сказал он, сделал короткую паузу, как бы размышляя, и тут же ворчливо сам себя опроверг: — Оно конечно, может быть, и можно было, да Алексей-то Петрович берёг солдата, не гнал его в пекло ради лишней звезды али ленты на пузо, как нонешние генералы...
Терехин вдруг повернулся в сторону молодого тенгинца и, шумно ударив себя руками по коленям, выкрикнул:
— Ермолов, Алексей Петрович, с нами под Арзрумом был, а не твой Паскевич!
Слушателей этот жест убедил окончательно, и Терехин, отметя таким образом возможную помеху, приступил наконец к главной части своего рассказа.
— А у него, у турки-то, всем войском командовал самый главный генерал, сераскир по-ихнему. И напужался же тогда этот сераскир нашего Алексей Петровича! А только тоже хитёр был турка — виду не подавал. Куды там! Грамотку этакую нахальную написал и в наш лагерь под белым флажком прислал с офицером ихним...