Лермонтов
Шрифт:
— Попрошу сесть и подождать! — неопределённо кивнув напомаженной головой, процедил сквозь зубы брюнет и снова склонился над столом.
Лермонтов осмотрелся вокруг: кроме грязного кожаного дивана, стоявшего у стены, другой мебели в комнате не было. Лермонтов брезгливо поморщился и покачал головой.
«Отчего это все жандармы щёголи? — прислонившись к стене и разглядывая напомаженного брюнета, подумал он. — Вот и Самсонов тоже, который заседал в суде... Впрочем, отчего бы ни было, чёрт с ними!» — зло ответил он сам себе и отвернулся. Вынув из кармана
— Сударь, — сказал он брюнету, — я приглашён сюда для свидания с графом Бенкендорфом и прошу вас напомнить ему обо мне.
Брюнет, будто его ужалили, вскинул свою зализанную голову и с обидой ответил:
— Я вам не сударь, а офицер корпуса жандармов! А напоминать у нас не принято, у нас все ждут...
И снова опустил взгляд в бумаги, хотя Лермонтов видел, что он всё ещё переживает обиду. Лермонтов подождал, пока брюнет вновь собрал внимание и целиком сосредоточил его на своей писанине, потом опять достал часы и нажал на головку. Раздался резкий, дребезжащий звук. Брюнет, вздрогнув, болезненно дёрнулся на стуле и метнул гневный взгляд на Лермонтова:
— Кто вам позволил забавляться здесь?
— А я и не забавляюсь. Я справляюсь о времени...
Через некоторое время появился чиновник, опять новый, с продолговатой, облысевшей пятнами, будто вытертая шуба, головой и повёл Лермонтова к Бенкендорфу.
Бенкендорф во время разговора смотрел на Лермонтова так, будто видел его впервые, и заставил испытать множество мелких унижений, против которых человек, оказавшийся в подобном месте и в подобном положении, бессилен, как он был бы бессилен против тигра в его клетке. Бенкендорф, например, два раза просто выгонял Лермонтова из кабинета, предлагая ему «подумать в коридоре» и согласиться на его предложение. Лермонтов, сдерживая бешенство, выходил; выходил и Бенкендорф, надолго исчезавший где-то в недрах своего учреждения.
Особенно долго он не приходил во второй раз. Потеряв терпение и не очень задумываясь о последствиях, Лермонтов хотел уже уйти. Но часовой, стоявший у выхода на лестницу, не выпустил его. И тогда, вопреки здравому смыслу, вопреки сентенции суда, вопреки царской резолюции, всё-таки оставлявшей его офицером, Лермонтов ощутил, как всем его существом завладел страх, внезапно и неодолимо поднявшийся из каких-то глубин, где с ним ещё можно было справляться: а что, если его навсегда оставит здесь этот тучный, краснолицый, с лиловыми прожилками на щеках старик, у которого такие пустые и холодные глаза?..
— Так вы надумали? — спросил Бенкендорф.
Спросил не сразу, а после того, как, появившись, медленно открыл ключом дверь кабинета, пропустил вперёд себя Лермонтова, прошёл за ним сам, сел у стола, дождался, когда сядет Лермонтов. В пустых ещё недавно глазах светилось ожидание и то, чего Лермонтову не хотелось замечать, но что всё-таки было: ум и какая-то дьявольская, инквизиторская способность проникать взглядом в душу собеседника.
— Так вы надумали? — повторил Бенкендорф,
Бенкендорф хотел заставить Лермонтова написать письмо Баранту-сыну и признать в нём, будто он, Лермонтов, неверно показал на суде, что умышленно выстрелил мимо на поединке.
Лермонтов уже раньше решительно ответил Бенкендорфу несколько раз, что он не может так написать, поскольку это было бы ложью. За эти-то ответы Бенкендорф и выгонял его дважды в коридор...
Но сейчас Лермонтов не думал о смысле ответа. Он только хотел помешать Бенкендорфу почувствовать свой страх. И он, прямо и твёрдо глядя в глаза Бенкендорфу, негромко ответил после долгого молчания:
— Надумал, ваше сиятельство...
Бенкендорф оживился; и лицо, и глаза, и жесты его подобрели.
— Вот и хорошо! — почти весело сказал он, — Я же торжественно повторяю своё обещание просить за вас государя... (Речь шла о возвращении в полк).
Лермонтов приподнялся на стуле и церемонно поклонился:
— Благодарю, ваше сиятельство... Однако позвольте мне объясниться...
Бенкендорф смотрел на него с непритворным, почти дружеским вниманием.
— В том, чтобы я написал письмо, лично заинтересован барон Эрнест де Барант, — по виду спокойно сказал Лермонтов, — но особенно настаивает на этом его отец, барон Проспер...
— Видите ли, — мягко и фамильярно, будто доверяя близкому человеку домашний секрет, перебил Бенкендорф, — на этом сходятся интересы обоих...
— Совершенно верно. Но и у меня есть свои интересы.
Бенкендорф слегка поморщился.
— Я сегодня дважды обещал вам своё покровительство, — сказал он с едва уловимой досадой. — Обещаю в третий раз.
Лермонтов опять привстал и поклонился:
— По логике я и должен был бы послать вызов барону Просперу, но он, как известно, глава дипломатической миссии и выходить на поединки не может...
— Простите... Я, кажется, ослышался! — стараясь справиться с внезапным смятением, сказал Бенкендорф.
— Нет, нет! — замотал головой всё больше бледневший Лермонтов. — Вы слышали как раз то, что я сказал... Итак, послать вызов отцу нельзя, послать сыну — бесполезно, он за границей... Когда я выйду отсюда, я пошлю вызов вам, чтобы избавиться от шантажа! — раздельно закончил он, переходя на шёпот.
— Как? Что вы сказали? — тоже шепча из невольного подражания Лермонтову и всё ещё не веря своим ушам, ошеломлённо спросил Бенкендорф.
Лермонтов молчал, глядя ему прямо в глаза и до боли в пальцах сжимая неудобные резные подлокотники кресла. Молчал и Бенкендорф, взгляд которого постепенно наливался ненавистью и начинал зелено, по-волчьи блестеть.
— Безумец! Мальчишка! — с трудом овладевая собой, сказал он. — Благодарите Бога и государя за то, что они так высоко меня поставили и месть такому ничтожеству, как вы, для меня невозможна!..
Лермонтов, ослабевший, без кровинки в лице, шатаясь, поднялся.
— Разрешите мне уйти, ваше сиятельство! — прошептал он.