Лермонтов
Шрифт:
Сейчас, в белой рубашке и чёрном галстуке, но без сюртука и даже без жилета, сидя на диване, он возбуждённо говорил, беря одновременно книги из беспорядочно набросанной перед ним груды и бегло проглядывая их; те, которые князь решал брать с собою в Париж, он кидал на ковёр, к ногам стоящего рядом камердинера-француза месье Куртада.
— Патерик берём, Остромира берём, Поль де Кока — дубьём! — прерывая свою речь, вполголоса приговаривал он, сортируя книги, а увидев Лермонтова, многозначительно улыбнулся и возвысил голос: — Вот и ещё один, кому вреден север!..
Лермонтов, обойдя мужчин с рукопожатиями и приложившись к ручке хозяйки, уселся рядом с нею на угловой диванчик и машинально закурил сладкую дамскую пахитоску, которую она ему предложила.
Разговор, как оказалось, шёл о
Голодали не только его мужики. Голодали крестьяне нескольких губерний: Московской, Тульской, Орловской, Калужской. Прошлым летом во многих уездах из-за засухи не собрали ни одного зерна, чуть не весь скот пал от бескормицы. Уже с осени люди ели только хрен да лебеду, зимою — солому с крыш. Весною не стало и этого. По дорогам бродили толпы исхудавших, оборванных крестьян, прося милостыню у проезжих, а кое-где — и грабя. Дворовый человек кого-то из Нарышкиных состряпал подложный манифест о «воле» и читал его в трактирах и на постоялых дворах, подбивая мужиков на бунт против господ. Лермонтов ничего об этом не знал (Пензенская губерния не голодала), но вспомнил разговор о «воле» с Сердюком и пересказал, представляя в лицах себя и своего бывшего денщика.
— Плохая тут забава, барин! — мрачно ответил князь Иван, которому показалось, будто Лермонтов недостаточно серьёзно относится к предмету разговора.
— Да уж что за забава, — сразу же согласился Лермонтов, — но ты скажи другое: откуда они всё знают? «Нэзабаром воля выйдэ», — повторил он слова Сердюка. — Да я сам, например, едва слышал об этом.
— В том-то наша и беда, — ещё мрачнее сказал князь Иван, — Мы думаем, что вопрос о воле касается больше их (он сделал ударение на этом слове), а на самом деле нет важнее вопроса для нас. А попал он в руки людей, которые не только никогда не смогут, но и не захотят его разрешить: Блудов, Киселёв, Орлов, Меншиков и твой лучший друг, граф Бенкендорф, — князь Иван улыбнулся Лермонтову, — не помню уж, кто ещё. Но можно быть уверенным, что ничего практически полезного этот комитет не решит. Орлов и Бенкендорф будут пугать государя призраком мужицкого бунта, как будто мужики, которым серьёзно пообещали близкое освобождение, больше расположены бунтовать, чем те же мужики, у которых вовсе нет никаких надежд на свободу. В конце концов всё выльется в какие-нибудь идиотские полумеры, которые и действительно вызовут мужицкий бунт, — да какой! По сравнению с ним пугачёвщина покажется не страшнее кулачных боев, которые мужики устраивают на святки. И солдаты тогда уж не будут спрашивать вас, когда выйдет воля, а просто поднимут на штыки или порубят саблями, как сейчас вы их учите рубить лозу.
Князь Иван округлил свои тёмные глаза и остановил их на Лермонтове, словно говорил для него одного. Лермонтов слабо улыбнулся. Воцарилась неприятная тишина.
— Надеюсь, что всё это произойдёт не настолько быстро, чтобы мы не успели выпить шампанского, — с натянутой шутливостью сказал Пьер Валуев.
Он позвонил и приказал вошедшему лакею принести шампанского.
— Пью за то, чтобы ваше пророчество никогда не сбылось, князь, — будто от холода подёргивая плечами, сказала la belle Laide, подняв бокал.
— Вашими бы устами, дорогая кузиночка... — хмуро ответил князь Иван, чокаясь с нею. Все остальные чокались в молчании.
Лермонтов подумал, что хорошо бы переменить тему, и, поставив бокал, заговорил:
— Кстати, о моём друге, графе Бенкендорфе. Он жаждет лицезреть мою особу, а мне противно, и не знаю, как держать себя...
— Да ты просто презирай его! — снисходительно улыбаясь и делая знак подошедшему месье Куртаду, что он может забирать книги, сказал князь Иван.
— А я и презираю.
— Ты презираешь его отвлечённо, разумом, и только как жандарма, — деловито объяснил князь Иван. — Этого мало. Нужно презирать его чувствами и как человека, тогда тебе будет легко с ним.
— В самом деле, что тебе стоит! — улыбаясь и почти радостно блестя на Лермонтова очками, сказал Пьер Валуев, довольный, что неприятный разговор перебился.
La belle Laide,
— Кстати, ты знаешь, что он боится кошек? — спросил князь Иван.
— Не знаю, но верю тебе... И мне в связи с этим взять с собою в Третье отделение кота? Чёрного? И колоду гадальных карт? Так, что ли? — Лермонтов, поднявшись с места, стал искать глазами пепельницу, не видя, что она перед ним.
— Это, может быть, и лишнее, — отвечал князь Иван, — но знать, что взрослый мужчина, да ещё генерал, боится кошек, — по-моему, уже презирать его...
— Шутники-с вы, ваше сиятельство! — увидев наконец пепельницу, сказал Лермонтов.
— Да я вовсе не шучу! — возразил князь Иван, сердито глядя на месье Куртада, который приближался с новой стопкой книг. — Убежать из чужой страны, не заплатив долгов, как однажды сделал наш герой, по-твоему, тоже шутка? Et il l`а fait, lui. Il a fait un trou 'a la lune, comme disent les compatriotes de ce monsieur [146] .
146
А он это сделал. Он сделал дырку в луне, как говорят соотечественники этого господина (фр.).
Месье Куртад, положив книги, остановился около дивана, как уже делал раньше, но мелькнувшее на его лице любопытство не понравилось князю.
— Alles vous occuper de vos affaires! [147] — отослал он француза, досадливо дрогнув тонкими бровями.
И, стараясь говорить только по-русски, рассказал, что в его руках находилась целая переписка, из которой явствует, что в молодости Бенкендорф наделал в Париже множество долгов и, не заплатив, тайно уехал. Долги потом, разумеется, были уплачены (хотя и не Бенкендорфом), но тогдашнему послу, князю Куракину, только с большим трудом удалось потушить скандал.
147
Займитесь своими делами! (фр.).
— Недурно, а? — сказал среди общего молчания князь Иван. — Особливо если припомнить, что сей добродетельный муж поставлен ныне следить за честностью других... Вот какие ничтожные людишки нами правят, — добавил он с неожиданной злобой и жестокостью, которые поразительно не вязались с мягкостью черт его породистого лица, с изысканностью всего облика, — но мы этого не осознаем, нам подавай какие-то особенные факты, чтобы мы научились презирать...
Встреча с Бенкендорфом, состоявшаяся на следующий день, протекала тяжело, и Лермонтов, внутренне усмехнувшись, отметил про себя, что князю Ивану не удалось внушить ему настоящего презрения к шефу жандармов.
Подъехав к особняку у Цепного моста, Лермонтов отпустил кучера Василия и, потоптавшись нерешительно у подъезда, прошёл мимо часового в вестибюль и показал чиновнику в форточке вызов. Тот сам провёл его на второй этаж и сдал другому чиновнику, помоложе летами и постарше, как догадался Лермонтов, чином. Этот, знаком пригласив Лермонтова идти за собой, провёл его через роскошный внутренний вестибюль с белыми мраморными колоннами и очень порядочными фресками на стенах и, свернув в какой-то закуток, ввёл в полутёмную, убого обставленную горницу. Там, как раз напротив двери, сидя за небольшим столом, что-то писал франтоватый молодой брюнет — уже не чиновник, а офицер, в классическом небесно-голубом мундире с аксельбантом и серебряными басонными [148] эполетами. Подняв блестящую от помады голову, он с неприязненным любопытством взглянул на Лермонтова и подставил ухо чиновнику, который шёпотом что-то сказал ему и вышел.
148
Басонный– плетённый из басона, т. е. золотой или серебряной нити.