Лес (входит в книгу Восьмерка)
Шрифт:
Я стал замерзать.
— Пап, я замерзаю, — пожаловался я.
— Маич! — позвал отец. — Ты где там?
Корина не было видно за очередным изгибом реки.
Какое-то время Корин молчал, я успел напугаться, что он утонул. Но, наверное, он набирался сил для ответа.
— Захар! — выкрикнул он изо всех сил, голос его уже не рокотал так, как совсем недавно. — Идите, Захар! Я нагоню! Я нагоню! Разливай ровно спиртное у археологов, и я не замедлю… не заставлю себя ждать!
Отец прибавил хода.
Прошло,
Вдруг сделался ветер, в одну минуту по воде пошла быстрая рябь, небо слилось с водою, лес нахмурился и навис над нами, втайне живой, но ещё молчащий.
Мгла казалась мутной и желтоватой.
Меня потряхивало от холода, понемногу наполняющего живот и поднимающегося всё выше.
Отец время от времени звал Корина.
По голосу отца я хорошо слышал, что он не замечает не мглы, ни ряби, ни леса. Только очень хочет покурить.
Сначала Корин отзывался неподалёку.
Потом его голос стал ломаться, блуждать по изгибам реки, пытаясь догнать нас и напоминать не самый голос, но его эхо.
А спустя ещё полчаса на крики отца перестал кто-либо откликаться.
И лишь спустя минуту или две кто-то вдалеке начинал голосить — но тут уже было не разобраться, Корин кричит или нет. Не было даже ясно, вопят ли это откуда-то позади нас или, напротив, на зов отвечают люди, стоящие вниз по течению.
…или это вообще не человек кричит…
Однажды отец остановился и долго прислушивался, пытаясь разобраться, откуда слышатся голоса. Может быть, он ещё раз подумал, а не лучше ли вернуться назад, или попытаться прорваться лесом к какой-нибудь дороге. По его дыханию и по тому, как он легко толкнул моё чёрное, упругое колесо, я понял, что он махнул на всё рукой и решил идти вперёд.
В лесу без спичек с ребёнком делать нечего, а назад, поди, уже добрые шесть часов ходу.
Отец только начал чаще всматриваться в берега: они погружались во мрак, и монастыри мы могли миновать, не заметив. Никто не обещал, что археологи будут жечь костры и в нетерпении ждать нас у берега. Они вполне могли допить самогон, доесть горячие консервные мяса, утереть лица травой, залить огонь и спать без снов, завернувшись в свои пуховые одеяла.
При одной мысли об одеяле меня настигало странное чувство, в котором тоска и озноб были замешаны поровну.
Холод клокотал уже в груди, понемногу заливая лёгкие и сердце, доставал до подбородка и изредка потряхивал меня за детские челюсти. Тогда зубы с бешеной скоростью начинали стучаться о зубы, и длилось это каждый раз с полминуты.
Отец наклонялся ко мне и грел своими руками, грудью, шеей, дыханием. От него пахло такой душистой беломориной, его покоем, его речью.
Он уже непрестанно гладил меня руками по плечам и ногам, размазывая комарьё и какую-то мелкостную мошкару, нисколько
— Эгей! — иногда выкрикивал отец то ли Корину, то ли археологам.
Потом мы какое-то время шли в тишине.
Отец старательно обходил корявые и рогатые деревья, непрестанно встречавшиеся нам на пути.
— С-с-с, — время от времени говорил он и на мгновение останавливался, трогая ногою дно, — тогда я понимал, что он больно наступил на сук, закопавшийся в песке и выставивший вверх чёрный подгнивший, но ещё крепкий зуб.
— Папа, — спрашивал я, — мы не останемся в лесу?
— Нет, — отвечал он. — Скоро придём.
— Куда придём?
— Придём куда-нибудь.
Мы двигались почти беззвучно, я старался не смотреть на возвышавшийся с обеих сторон лес, чтобы не встретиться с кем-нибудь глазами.
Но лес напомнил о себе, когда справа от нас вдруг раздался резкий явственный треск.
— Ишь ты, — сказал отец с улыбкой в голосе.
— Кто там, пап? — спросил я, не умея сомкнуть губы.
— Да нет никого, — ответил он. — Ветка треснула.
Но через минуту хрустнуло ещё сильнее.
Я вцепился в камеру пальцами, не решаясь повернуть пристывшую голову в сторону берега.
Кто-то шёл за нами по лесу, неотрывно глядя на нас.
— Зверёк какой-нибудь любопытствует о бредущих ночью по воде, — сказал отец; и улыбка всё ещё не покидала его голос.
— Большой? — спросил я. Слово выпало изо рта с таким звуком, как падает круглый и резкий камень в воду.
— Нет, не большой. Маленький.
— Медведь? — не унимался я.
Отец засмеялся.
— Маленький медведь, — повторил он и тут же перевёл разговор. — Посмотри-ка, вон видишь впереди огонёк?
— А! — увидел я, не в силах толком обрадоваться. — Это… костёр?
— Да нет, вроде не костёр, — ответил отец. — Наш костёр должен быть на правом берегу, а этот огонь на левом. И похоже это, скорей, на окошко.
Я вцепился в этот огонёк глазами, как в поплавок. Поплавок подрагивал и часто тонул в темноте, цепляясь за кусты.
В лесу ещё несколько раз хрустнуло, но вскоре отстало.
Огонёк подползал еле-еле, словно леска, на которой я его тянул, была в несколько сотен метров длиной.
Может, только через полчаса огонёк стал явственно различим.
Он был впаян в грузный чёрный дом, стоявший на высоком берегу. Тускло светилось единственное маленькое, как звериный глаз, оконце. Дом был окружён забором.
Впервые за шесть или семь часов мы вышли на берег.
Берег был остро-каменистый, идти по нему я не мог.
Отец позвал людей. Никто не откликнулся.
Он начал растирать мне спину, плечи, живот сильными и даже тёплыми ещё ладонями.
— Папа, что-то плывёт, — сказал я.