Лес (входит в книгу Восьмерка)
Шрифт:
Безбожно гомоня не по времени сладкоголосыми половицами, тараща во все стороны невидящие глаза, я едва двигался. Наступил на резиновые сапоги, больно стукнулся ногой о табуретку и, наконец, ткнулся куда-то выставленными вперёд ладонями. Полукруглыми, как у жука, движениями рук, поискал щеколду, поднял её и вышел во двор.
Дверь в дом оставил открытой, чтоб не стукнула.
Добежал до калитки и поспешил по стёжке вниз. Стёжка уползала из-под ног, как живая. Отец бы накрутил её хвост на руку, если б знал. Никуда бы она не делась тогда.
Ободрав
Луна лежала на месте, не шевелясь, — плоская и жирноватая, как блин в застылом масле.
Я долго смотрел прямо в лес на другом берегу, желая сказать ему хоть что-то примиряющее нас и располагавшее ко мне — но таких слов у меня не нашлось.
На щеку сел комар, я стёр его, но тут же засвиристели другой и третий. Они раскачивались у лица, сводя мне скулы.
Воздух показался ещё холоднее, чем был. Он не полз в рот, и я дышал ноздрями.
В реке плеснула рыба, но темнота разом съела и рыбу, и плеск.
Больше не осталось ничего. Не дыша, стояла вокруг ночь.
— Папа, — позвал я, сначала повернувшись налево, а потом направо.
Мы выехали к реке вечером.
Свернув зеркало заднего вида, я посмотрел на себя и погладил трёхдневную щетину.
Фары упирались в воду плотно, как столбы, удерживающие машину, чтоб она не скатилась с берега.
На другом берегу стоял заброшенный дом с провалившейся крышей.
Корин где-то в лесу похоронил свою старуху, она сама попросила.
Я выключил дальний, река стала уже, старый дом пропал.
Потом погасил ближний, вода почти исчезла из вида.
Потом выщелкнул габариты, и осталось только мутное и желтоватое небо над лесом, и редкая звезда в нём.
— Олег, нужно быть внимательней на реке, — сказала Корину его старуха следующим утром. — Я слышала, твой друг утонул? Если принесёте на борт тело — снесите его в трюм: я так не люблю, когда пахнет тиной.
Корин засмеялся, а отец не слышал этого разговора.
Он поочередно натягивал на меня свитер, тёплые носки, плотные брюки и даже какую-то зимнюю шапку.
Потом разделся сам, я увидел отца голым и сразу отвернулся.
Отец растёр своё огромное тело полотенцем. Скомкал полотенце и кинул в угол. Взял со стула свою одежду: широкие штаны и свитер с горлом, ему шло.
В маленькое окно, выходившее в заброшенный сад, за отцом наблюдала тринадцатилетняя. Она видела его, а меня, сидящего на кровати у окна, нет. С лязгом я задёрнул шторку. Она побежала куда-то сквозь кусты.
Хоть бы её зацарапало насмерть.
Утро выдалось холодным, мы собирались домой, было пора на автобус. Корин разлил самогон. Легко чокнувшись, они выпили и поставили стаканы на пианино.
Пианино всё уже было в круглых следах от стаканов — словно кто-то положил на крышку огромное липкое ожерелье, а потом забрал.
— Может, занесём обратно? — предложил отец,
Корин скривил скулу: да чёрт бы с ним.
Куда отец пошёл ночью, я так и не понял. Кажется, сначала к археологам вниз по реке, но их уже не было, только пепелище от костра, банки в золе и следы от колёс. Тогда он вернулся за Кориным, спавшим себе на берегу, — Корин вроде подвернул ногу, но не сильно; в итоге просто заснул, закидав себя сосновыми ветками. Отец разжёг ему костёр — оказывается, он взял у приютившего меня деда спичек и сала. Оставив друга при мясе и огне, лесом, наискосок, отец ушёл домой. Ещё ночью он приехал за мной на велосипеде. Положил велосипед в траву на другом берегу, перешёл реку, опять разбудил хозяина, поблагодарил его.
Завернув в одеяло, прихваченное с коринских кроватей, перенёс меня через реку и, усадив на раму, отвёз домой. Захватив там бутылку самогона, снова спустился по реке — забрать Корина.
Они явились в девять утра, — когда вчерашний тягостный и непроходимый лес мрачно ушёл вглубь леса, а вперёд к берегам опять вышли струящиеся на ветру вверх красивые сосны.
В коринскую избу отец больше не заглянул: сумасшедшая старуха, наверное, так и думала с тех пор, что большой друг её бородатого внука утонул.
Где, интересно, её могила, я бы напел ей сейчас грибоедовский вальс.
Поначалу хотел машину закрыть, но подумал: кому тут она нужна в лесу. Сунул ключи в карман. Долго стоял на берегу и думал без единой мысли в голове.
Потом вдруг судорожно и поспешно разделся: брюки, свитер, тёплые носки, что-то неуместное на голове — всё покидал на берег.
Ступил в майскую воду и застыл так, не дыша.
Над головой пролетела птица, я не успел заметить её отражение в воде, только услышал крылья и крик.
Опять стало тихо.
Если долго стоять и ждать в том же самом виде на том же самом месте, то он, наверное, должен появиться.
Сначала раздастся плеск: это его шаги, и он всё-таки преодолел сопротивление воды, вода же лёгкая, особенно если идёшь по течению.
Потом, вослед за плеском, появится огонёк его беломорины. Папиросы «Беломорканал» уже не продают, а у него есть.
Потом я начну понимать, что вот его лицо, а вот его плечо… и если огонёк падает вниз — это он опускает руку, а если поднимается вверх и вспыхивает ярче — это отец затягивается.
…ты где? Я стою тут в темноте. Куда затерялась твоя жизнь, папа?
Никто не шёл ко мне.
— Захар, ты — дурак! — сказал я зло.
Медленно ступая, вошёл сначала по колено, но, подскользнувшись, обрушился в воду весь и какое-то время не вставал, не выныривал, даже не шевелился.
Меня сносило водою вниз.
На пути встретилось павшее дерево, я долго трогал его руками. Наконец, поднялся в рост, перешагнул корягу и двинулся дальше по воде, то по грудь, то по пояс, но чаще по самое горло.