Лес (входит в книгу Восьмерка)
Шрифт:
В свете окошка было различимо нечто круглое посреди воды.
Отец сделал несколько шагов и вернулся с недопитой баклажкой пива.
Корин упустил своё лакомство. Отец отпил и сплюнул. Бросил баклажку на берег.
Взял меня на руки и тихо пошёл вверх — сначала по камням, а потом по стёжке, ведущей вверх, к калитке. Стёжка была скользкая — отец, еле слышно ругаясь, хватался свободной рукой за кусты и стебли, иногда это оказывалась крапива.
У калитки он остановился, поставил меня на землю и ещё раз позвал хозяев.
Ответа
— Сынок, тебе надо подождать здесь, — попросил он, бережно перенося каждое слово от себя ко мне, как зерно в ладонях. — Там может быть отвязанная собака во дворе.
— Папа, — сказал я, моля о немедленном избавлении сразу ото всех страхов, что могло вместить моё детское существо.
Он подёргал калитку, она оказалась запертой, тогда отец привстал на носки, заглянул внутрь и, пошарив рукой, вскрыл засов.
Дворик чуть освещался слабым светом из оконца.
Отец, прищурившись, недолго рассматривал колышущуюся полутьму, потом нашёл, что искал, подхватил меня, внёс во двор и тут же поставил на какой-то высокий верстак.
— Стой тут, — велел.
Сам быстро прошёл к дверям и, уже не стуча, заглянул в дом.
— Хозяин? — позвал отец, остановившись на пороге.
Кто-то глухо отозвался ему.
— Собаки нет во дворе? — спросил отец.
— Нет собаки, — ответил густой мужицкий голос. — А кто это?
Хозяином оказался белёсый моложавый дед, поначалу смотревший на нас с опаской. Трудно в ночи довериться двум почти голым людям — мальчику, на груди и плечах которого была ровно размазана кровавая кашка из комарья и мошкары, и огромному мужичине, которому потолки избы оказались всерьёз малы: он занёс меня в избу ссутулившись и набычившись головою.
— Спускались к старым монастырям, думали, что по воде столько же, сколько посуху, — и не успели засветло, — пояснил отец.
— Вы из Истцов? — догадался хозяин. — Здесь река петляет так, что по воде до монастырей будет пять пеших дорог.
— Если дальше идти рекою — до монастырей ещё далеко? — спросил отец.
— Два километра осталось, — ответил хозяин.
Я стоял в ногах у отца и смотрел вокруг.
В доме, похоже, больше никого не было: только дед. Однако ж кроватей оказалось две. В углу висели обильные иконы. Возле икон горела лампадка. На чистых, крашенных в красное деревянных полах лежал цветастый половик. Посреди избы, белая, в нескольких неглубоких и недлинных трещинах, стояла печь. На печи ведро с водой. Возле ведра ковшик.
— Заходите, я приючу вас, — просто сказал дед. — Куда ж вам с ребёнком.
— Я положу его? — спросил отец.
— Конечно, — ответил хозяин и распахнул одеяло.
Отец быстро отжал мои плавки над помойным ведром, спросил у хозяина старую рубаху или майку.
Нашлась какая-то сухая и крепкая тряпка с рукавами, как раз мне по колени.
В ней меня уложили на кровать. Простыня показалась удивительно чистой и грубой на ощупь, а
Отец закутал меня в одеяло. Хозяин принёс свой тулуп, отец набросил ещё и тулуп на меня.
— Сейчас я чай приготовлю, — сказал хозяин.
Лампада у икон помаргивала, словно кто-то незримый подлетал к иконам и тихо дул в огонь.
Я всё ждал, что отец ляжет рядом и мир отсыревший, чужой и шероховатый, как кора, наконец, исчезнет вовсе, а на смену придёт мир сонный, тёплый и обещающий утро.
— Сынок, надо мне идти Корина искать, — сказал отец негромко. — Мало ли что с ним. Может, ногу подвернул. Подождёшь меня здесь? А я за тобой приду.
— Папа, — сказал я.
— Ничего-ничего, — ответил он. — Я быстро. А то лежит там дядя Олег, никто не поможет ему.
Я вдруг вспомнил про разорванные узлы на ногах отцовского товарища и представил, как Корин верёвчатой веной зацепился за сук и теперь из него бурно бьёт кровь, а он лежит в песке, никому не нужный. И кто-то трещит лесными ветками, принюхиваясь.
Хозяин принёс чай. Отец отпил и сразу встал, сказав про третьего, который потерялся. Он не взмахнул мне рукой, не кивнул, а просто, глубоко склонившись пред дверями, шагнул и пропал.
Хозяин с некоторым, как мне показалось в тусклом свете, сомнением посмотрел отцу вслед.
— Пей чай-то, — сказал он мне, подумав.
Чай пах лесными травами и водой, а чаем не пах.
Я немного отпил и скорей снова лёг под одеяло.
Хозяин подошёл ко мне, мелко помаргивая белёсыми ресницами, и поправил скатившийся тулуп. Руки у него были с белыми пятнами.
Закрыв глаза, я увидел текущую тёмную воду. Такую твёрдую, что можно было лечь на неё и катиться на животе, словно я кусок мыла. В животе от этого всё пристывало друг к другу и ледяно щекотилось.
Луна тоже катилась по воде, как обмылок, и я ловил её руками.
Так ничего и не поймав, я оглянулся и увидел отца, который погряз в воде, как в тяжёлой застывшей ртути. С остервенением он пытался то шагнуть, то дотянуться рукой до коряги рухнувшего в реку дерева.
Ничего у него не получалось.
Потом отец поднял глаза и посмотрел на меня так беззащитно, что я от ужаса проснулся.
Хозяин стоял на коленях и молился. Молитва показалось мне совсем незнакомой и чудной.
Поднявшись, он задул лампу и улёгся в кровать.
Я старался не дышать и гладил ладонями шершавую простыню.
Я погладил её сто раз, и в руках сладко зажужжало, словно кровь свернулась в шарики и эти шарики боками трутся друг о друга.
Хозяин засопел, чуть клекоча горлом.
Привстав сначала на локтях, потом медленно спустив голые ноги, я сдвинул вбок одеяло и тулуп и встал на пол. Кровать не скрипнула.
Три шага, и я очутился в прихожей. Сюда не доносился огонь лампадки и не падал лунный свет: здесь было совсем темно.