Летающая Тэкла
Шрифт:
– Тихо! – мысленно гаркнули оруженосцы. – По очереди! Внятно! Где патрон?
И тут в их бедных головах взорвалось – словно с колокольни болонской церкви Архангелов уронили огромную корзину тлеющих углей:
– Здесь!!!
А затем рассыпалось подпрыгивающими огоньками:
– В соседнем здании!
– Через перистиль от нас!
– В третьем от стены!
– Если стоять лицом к лесу – на борей-борей-эвр!
– К аквилону от главной лаборатории!
– В четвертом, если идти от ворот!
– Всего их пять!
– Шесть!
Карлики, сбившись, замолчали.
Их свободные братья послали вопрос:
– Кого пять или
– Зданий! – пришел хоровой ответ.
И опять началось:
– Охранники – Суллы!
– Их тут пятнадцать или шестнадцать!
– Или четырнадцать!
– А есть еще прислуга!
– Они крохи!
– Здешняя прислуга – крохи! Глупенькие, слабенькие!
– Неудачные эксперименты!
– Он называет их «отходами»!
– По-моему, «обрезками»!
– Кто называет? – спросили свободные братья.
– Главный гад!
– Метробиус!
– Монстр!
– Генетический преступник!
– Молекулярный вор! – высказался один из пленников, и все шестеро близнецов озадаченно замолчали.
Линкест неожиданно поднял на своих спутников страдальческие глаза. Карлики засопели, недовольные. Потом один из них, прервав телепатическое общение с остальными, заговорил с тэклиным рабом.
– Посмотри на себя! – в сердцах восклицал оруженосец, смутно надеясь встряхнуть Линкеста и вернуть его к реальности. Борода карлика тряслась при этом так, что, казалось, вот-вот отклеится от лица. – Как тебе не совестно, Линкест! Молодой, здоровый человек! Мужчина! Никакой от тебя пользы! Ни помощи, ни поддержки – сидишь и точишь слезу, как старая дева!
При этих жестоких словах Линкест пошире раскрыл рот – карлик только диву давался, каким огромным этот рот оказался, – и безмолвно взвыл от горя. Слезы, каждая размером с райское яблочко, так и посыпались из его неподвижных, ставших стеклянистыми глаз.
Карлик досадливо махнул коротенькой волосатой рукой.
– Ну тебя… Только ради патрона тебя терпим… Ешь давай, понял? Не то – во! – И он показал Линкесту кулак.
И тут в его сознание опять ворвались братья.
– Патрона повели к главному!
– Мы слыхали, как он свистит в коридоре!
– Только что!
– Заковали!
– Повели коридорами!
– А нам еду принесли! Готовят – дрянь!
Свободные близнецы спросили у пленников:
– Как настроение патрона?
– Свистел уныло, – предположил один.
Другой возразил:
– Бодро. Как собаке!
И опять поднялось:
– Свистел как обычно!
– Свистел как бы в задумчивости!
– Чуть не плача!
– Гневно!
– Огорченно!
– По-моему, они заковали его в цепи!
– Ясно, – сказали вольные оруженосцы. – Ладно, мы пока будем завтракать. У нас перепелка в грибах и с корнем тигрового камыша.
– А у нас вареная говядина, – донеслось из плена, – только жесткая и недосоленая.
Метробиус действительно велел этим утром доставить к нему захваченного патриция – для первого санитарного осмотра и нового разговора. За Альбином пришел другой Сулла – Секст. Этот был ощутимо новее вчерашнего Гнея Корнелия и обладал отвратительной привычкой за все хвататься руками. Пока Альбин, насколько позволяло его положение, приводил себя в порядок, Секст Корнелий перетрогал все голографические картинки, оставив везде отпечатки липких от пота пальцев. Затем набежали гурьбой прислужники – крошечные подобия Сулл. Они захлопотали, заковывая руки Альбина в тесные кандалы и защелкивая
И вот перед ними дверь с большим стеклянным витражом. Внутри помещения горел свет, так что витраж был хорошо освещен, и Альбин имел сомнительное удовольствие разглядеть изображенную не без искусства стеклянную сцену: обнаженный мужчина, обвитый стеблями какого-то длинного колючего растения с узкими редкими листьями, целует в губы отрубленную голову отрока. Глаза отрока, вытаращенные, глядят прямо в лицо мужчины. Из обрубка шеи струями льется кровь и свисают две жилки. Свободной рукой мужчина сжимает свой детородный орган. Но наиболее мерзким показался Альбину в этой картине похотливый изгиб напряженной спины сластолюбца. При виде этого изгиба, не долго думая, патриций размахнулся и скованными руками нанес сильным удар по витражу. Стекло лопнуло сразу в нескольких местах, вместо головы целующего мужчины образовалась дыра, сквозь коротую хлынул ничем не замутненный свет лампы. Боль взрезала руки Альбина и, сперва яркая и чистая, вскорости отупела и принялась нудно пилить кулаки и запястья.
– Ах, ты… – зашипел Секст.
Альбин стоял так, что свет падал ему на лицо, полузакрыв глаза, – сживался с болью. Секст подтолкнул его в спину своим отвратительным мягоньким прикосновением. Дверь, роняя шаткие осколки, отворилась, и взору открылась туша Метробиуса.
Расположив телеса причудливыми жировыми складками, он возлежал среди подушек и валиков, а перед ним стоял кальян в виде сидящего на корточках сатира. Время от времени бывший рядом Гней Корнелий вкладывал удлиненный чубук в ротовое отверстие мутанта, и тогда в недрах утробы раздавалось тихое ворчание, а сатир принимался испускать звонкое булькание, словно вел со своим повелителем разговор.
– Согласно учению о стихиях, – молвил Метробиус, покачиваясь, – прекрасные воздушные духи сильфиды ведают газами живых организмов…
Сулла негромко, неискренне засмеялся. Эта мысль навещала причудливый ум Метробиуса всякий раз, когда тому доводилось, прикладываясь к кальяну, одновременно избавляться от излишнего воздуха, скапливающегося в теле.
Звон разбитого стекла и появление другого Суллы с пленником отвлекли их от разговора. Метробиус заметно оживился. Посасывая губами мундштук, он заговорил колыхающимся чревом:
– А вот и наш драгоценный патриций…
И тут он заметил окровавленные руки Альбина, скованные, сжатые, надвигающиеся прямо на него. Ничего, кроме этих рук, представших ему в виде огромного кулака, Метробиус больше не видел. Он выронил из слабеньких губок мундштук и тихо, плачуще завизжал. Тяжелые сизые складки наползли на его глаза, утопив их.
Одним гибким прыжком Гней Корнелий очутился возле Альбина и Секста. Теперь, когда оба клона стояли друг против друга, тяжело дыша и сверкая выпученными, белыми от бешенства глазами, Альбин вдруг подумал, что они совершенно разные. Их нельзя было принять даже за братьев, разве что за двоюродных. Или, что еще вернее, за дядю и племянника.