«Летающий танк». 100 боевых вылетов на Ил-2
Шрифт:
Что случилось с Чернышевым, я не знал, но поскольку видел, что он сел нормально на колеса, предложил слетать туда на По-2. Через полтора часа мы с майором Кириевским уже были в Мелеце. Осмотрели его самолет, но, кроме двух эрликоновских пробоин в правой плоскости, ничего не нашли. Спрашиваем летчика, почему он сел здесь, а не дома. Володя показывает на крыло и говорит: «Увидел эти пробоины, подумал, как бы чего не случилось, вот и сел здесь». Мы с Кириевским улыбнулись.
Вот что значит необстрелянный летчик. Сразу вспомнил о своих полетах, когда приходилось возвращаться с задания с несколькими сотнями таких пробоин и тянуть до дома, не обращая на них внимания. Не желая затрагивать самолюбия Чернышева, мы не стали упрекать летчика с принятием им такого решения. Не теряя времени, решили перегнать его машину сами. Кириевский посадил Чернышева на По-2, а я сел в его «ил» и вместе со стрелком Кузьминым перелетел на свой аэродром.
Вскоре прилетели Кириевский с Чернышевым. Подошли с докладом к Пстыго. «Ну, Чернышев, поздравляю вас с боевым крещением. Как, не страшно было?» – спросил командир. На что Володя ответил: «Нет, товарищ командир, только с первого раза я не все понял. Стал соображать, когда увидел истребителей. Пробоины в самолете увидел уже после их ухода. Когда показался Мелецкий аэродром с бетонированной полосой, решил садиться на него. Лететь с пробоинами дальше побоялся: мало ли что могло случиться». На что Иван Иванович заметил: «Что сел благополучно, не поломав машины, молодец, но вообще-то торопиться с посадкой на незнакомом аэродроме не следует. Могли быть серьезные неприятности. Учтите это на будущее». С прибытием Чернышева настроение у меня улучшилось. Но все еще не покидали мысли о Сельском. Почему он плюхнулся там? Не может быть, чтобы был подбит. Я за ним все время следил и не видел ни одной трассы, которая попала бы в его самолет. Видимо, был момент, который я упустил. Как было бы хорошо, если бы все вернулись в полном составе. Тогда Пстыго смотрел бы на меня по-иному.
Ночью я спал плохо, ворочался с бока на бок. Видно, нервишки стали подводить. Перед глазами проплывали события прошедшего дня. Раньше у меня такого не было, хотя бывали моменты и похуже. Уже почти год я самостоятельно вожу группы. За это время не был потерян ни один экипаж. Мы всегда возвращались в полном составе. Конечно, в какой-то степени нам везло, но, наверное, сказывалось и умение воевать. Я хорошо понимал, что война без потерь не бывает и рано или поздно наступит момент, когда счастье отвернется от нас. И вот он настал. Досадно, что Пстыго отнесся ко мне, как к человеку, который проигнорировал якобы отданное им указание.
Мне казалось, что это был просто повод, чтобы отыграться на человеке, который ему чем-то не нравился. Перед глазами стояли молодые летчики. Они видели и слышали, как Пстыго со мной разговаривал. После стружки командира полка мне было стыдно смотреть им в глаза. Мне казалось, что у них создалось мнение, будто Сельский не вернулся с задания по моей вине. Я же хорошо понимал, что в той скоротечной обстановке сделал все правильно. Заснул под утро. Утром проснулся с тяжелой головой и сразу подумал: «Вернулся Сельский или нет?» Кровать его была пуста.
Позавтракав, вернулся в эскадрилью. И вдруг за неплотно прикрытой дверью послышались шаги и знакомый говорок. Слава богу, пришел, не погиб. Первым в дверях показался высокий, с ввалившимися глазами и посеревшим лицом Сельский. За ним такой же, как и его командир, с парашютом за плечом воздушный стрелок Гутырчик. Оба сильно уставшие, но радостные. Сельский приложил руку к шлемофону и доложил о своем возвращении. В конце доклада добавил: «Сбил двух истребителей». «Молодец! – похвалил его я, пожал руку и поцеловал. – Куда тебе влепили, и почему сел?» Немного смутившись, ответил: «Самолет повреждений не имел. Я сам сел. Нервы не выдержали: вижу, справа между вами и мной проскакивает «фоккер», а перед ним длинная трасса. «Фоккер» разворачивается в мою сторону. Вижу, как вы по нему ведете огонь, думаю, и мне надо нажать на гашетки. Не целясь, жму на них, и он падает прямо передо мной. Потом второй, как и первый, проносится и повторяет маневр ведущего. Я и по нему открыл огонь. Падает и этот. Увидел под собой нашу пехоту и решил сесть, пока не сбили. Убрал газ и приземлился на брюхо. Машина особо не повреждена: погнут винт, ну, может еще что там поломалось».
«Ты видел командира полка?» – «Пока нет». – «Идите оба на завтрак, а потом сразу сюда». Пстыго от кого-то уже узнал, что вернулся Сельский, и пришел к нам в эскадрилью сам. Отдал распоряжение собрать весь летный состав полка у нас. Как только вернулся Сельский, Пстыго провел разбор нашего полета и перед тем, как его закончить, многозначительно произнес: «Это полет, которым можно гордиться. Сбили двоих и своих не потеряли. Молодец, Сельский! 3а сбитые самолеты награждаю тебя орденом Славы 3-й степени. Если бы не посадил исправный самолет на живот, представил бы к ордену Красного Знамени». А затем добавил: «Так-то, знай наших! Так держать и бить фашистов. Пусть знают, что и от штурмовиков могут получить по зубам. Небось те двое, что удрали, теперь расскажут своим, как нападать на нас». Вот каким разбором закончился полет на разведку, принесший мне больше неприятностей, чем чувства удовлетворения.
7 февраля 1983 года мне довелось встретиться с Иваном Ивановичем в его рабочем кабинете. С того полета прошло 39 лет. В беседе, длившейся более двух часов, вспомнили многие эпизоды. Напомнил я ему и о Сельском, заметив: «Никак не могу его разыскать». «Как ты сказал? – переспросил меня Пстыго. – Что-то не припомню такого. В какой эскадрилье он был?» – «У нас, в третьей, – напомнил я. – Помните, возможно, тот случай, когда он в первом боевом вылете сбил сразу двух истребителей, а вы мне за него нагоняй дали». – «Это было, если мне не изменяет память, на аэродроме Дзиковец», – улыбаясь, проговорил Пстыго. «Да, совершенно верно, мы тогда четверкой ходили», – и вкратце рассказал, как все было. Пстыго засмеялся: «Вот ведь как бывало. Помню этот случай и как наградил его орденом Славы». А о том, как снимал с меня стружу, не вспомнил. Я же не счел удобным об этом напоминать, хотя хотелось сказать ему, насколько тяжело я тогда переживал его нападки. И чтобы сменить тему разговора, заметил: «А ведь не так уж и плохо воевал наш полк». После войны мне довелось служить во многих штурмовых полках, и я понял, что воевали мы нисколько не хуже других, включая даже полки такого известного корпуса, как 1-й шак, где было порядка пяти дважды Героев и около полусотни Героев. «Да, это верно, – согласился со мной Иван Иванович. – В этом я убедился сам, когда был там командиром 152-го гвардейского полка. Досадно, что Горлаченко недооценивал летчиков своего корпуса и особенно нашей дивизии. Таким же был и комдив Кожемякин. Ему все казалось, что мы плохо воюем». Не знаю – то ли он говорил, что думал. Может, и то. По себе знаю: в наградных материалах меня представляли к награждению орденами Красного Знамени, а получал ордена Отечественной войны 1-й и 2-й степеней. При этом вспомнился случай, когда нас с Сашей Пятикопом обошли с наградами за полет на разведку 18 марта 1944 года, причем при этом не было выполнено прямое указание командующего воздушной армией генерала Папивина. Хотелось и об этом напомнить Ивану Ивановичу, но посчитал, что это будет нескромно.
После прорыва обороны противника на Сандомирском плацдарме наши ввели в прорыв подвижные части и начали успешно продвигаться вперед. Чтобы не отстать от наземных войск фронта и увеличить время пребывания над целью, полк перебазировался ближе к переднему краю и 17 января сел на аэродром Хотель-Червоны, находившийся на бывшем Сандомирском плацдарме. Погода в день перелета не баловала: сплошная десятибалльная облачность и сильнейшая дымка, скорее напоминавшая слабый туман. На высоте 250 метров, нижней кромке облаков, земля просматривалась только под собой, а по горизонту была нулевой. О новом аэродроме мы не знали ничего: ни его размеров, ни представлявших опасность препятствий. Садились на него вслепую. Заход на посадку выполняли, «держась за хвост» впереди летящего самолета. Потеряй его, тяжело потом бы пришлось. Все элементы выхода на посадочный курс выполнялись летчиками визуально. Никакого понятия о системе ОСП у нас тогда не было. О ней мы узнали только в начале 1950 года. Не один летчик потерял в тех условиях голову. А сколько было потеряно самолетов! Погибшие летчики и потерянные машины списывались как боевые потери. Это было обычным явлением.
На земле после посадки видимость была чуть лучшей, но и тут она не превышала 400 метров. Просматривалась лишь половина километровой посадочной полосы. В таких условиях любые ошибки, допущенные при заходе на посадку, практически не могли быть исправлены. Здесь произошел инцидент, чудом закончившийся без человеческих жертв. Дело в том, что на этот же аэродром, как потом выяснилось, одновременно с нами перелетал еще один полк – истребительный на Як-7. Ни наше руководство, ни истребители об этом не знали. Очередной летчик, а это был младший лейтенант Бугров из 2-й АЭ, производил посадку. Примерно в середине пробега он почувствовал сильный удар и увидел, как под плоскостью его машины проскочил какой-то большой предмет.
Перед тем как срулить с полосы, он выбрался из кабины и посмотрел назад. В нескольких десятках метров увидел Як-7. Пока он стоял на плоскости своей машины и соображал, что же произошло, рядом с ним пронесся второй только что приземлившийся «як», причем пронесся на встречном курсе. Боясь попасть под очередной садившийся истребитель, Бугров, бросив свою машину, пустился наутек.
Летчик истребителя, проскочившего под плоскостью «ила», вылез из самолета, осмотрел его и направился к штурмовику. В этот момент командир 2-й АЭ капитан Четвериков, видевший все это, не выдержал и, несмотря на то что перед ним продолжают проноситься садящиеся истребители, побежал к летчику-истребителю, догнал его и хорошенько дал ему под зад. Летчик обернулся и вдруг неожиданно для всех стал с ним обниматься. После посадки выяснилось: каждый полк выложил для посадки свой старт, причем они оказались в противоположных направлениях.