Летчик Мишка Волдырь
Шрифт:
— У нас этих дельфинов — пропасть, — сказал Ерзунов. — Вчера близко-близко от берега четыре штуки проходили.
— Три, — поправил его Чистяков.
— Может быть, три, — согласился Ерзунов. Говорят, из них сало топят.
— У Кирюхиного отца целая жестянка дельфинного жира. Он, как рыбий жир совсем, — сказал Мишка Волдырь. — Говорят, хорошо на скоте ссадины залечивает.
Вечером Кочерыжка потихоньку пробрался к мальчикам в спальню и улегся вместе с Мишкой Волдырем. Когда дежурный руководитель
XX. Дежурство по кухне
Вышла Ленке очередь вместе с Фросей, Карасевым и Тоней чистить картошку. Кухня на свежем воздухе, дело идет быстро. Картошка — рада стараться, кувыркается под ножом и прыгает в звонкий бак.
— Костя-то как нас вчера напугал — говорит Тоня. — Он гнилушек где-то набрал, налепил рога, и глаза, и всю морду налепил, к нам в спальню залез и как завоет!
— Это он за сараем пенек нашел, — ухмыльнулся Карась.
— Гнилушки светятся, чисто черт! Страшно как, все девочки испугались, а Нюшка даже плакать начала.
— А у нас и слышно ничего не было, — удивилась Лена.
Фрося тыльною стороною руки откинула со лба прядку соломенного цвета волос и сказала:
— Я и голос его распознала, слышу — Костя, никто другой, а шелохнуться боюсь, не дышу даже.
— Я вот темноты боюсь, — тихо сказала Ленка. — У нас в спальне всегда свет горит, только лампа не в спальне, а в коридоре. Я проснусь, когда темно, и думаю, что это дверь закрыта. А потом вижу — это лампа потухла. Я тогда уже никак не усну. Все лежу и боюсь, и мне столько кажется…
— А вот Лютикова ничего не боится.
— Я прежде тоже не боялась, — сказала Ленка.
Шелуха завитыми червяками сползала с картошки и, скользя через нож, падала в корзинку.
— Я с того дня боюсь, когда брат умер. Мы тогда в Царицыне под мостом жили, в трубах. Я ночью проснулась, говорю Петруше — холодно мне. Он не отвечает. Я потрогала его, — спишь, Петрусь? А он мертвый.
Тоня вздрогнула.
— Отчего это он?
— Не знаю. Тиф, наверно.
Ребята молчали. У Ленки запрыгали руки, картошка выпала и покатилась по земле.
Тоня обняла ее.
— Не плачь.
С того дня Лена полюбила Тоню.
XXI. Веселый день
Шурка Фролов стоял с Чистяковым у козел и пилил дрова.
— Ишь, криводушное! И кто тебя выдумал? — бранился он, укладывая на козлы корявое, скрюченное бревно.
Чистяков работал не за страх, а за совесть. Крупные капли пота текли по его упрямому лбу, волосы на висках слиплись.
— Ну, и пекло! Восьмой час, а как жжет!
Шурке было и того жарче: руки и плечи все не заживали, он обжог их снова и теперь должен был ходить в рубашке.
— Фьють-ють,
— А что, если бы это была шея, а не полено, стал бы ты пилить? а?
— Если бы белого шея — стал бы, — ответил Чистяков.
Шурка Фролов с Чистяковым большие друзья.
Они сдружились еще, когда вместе жили при части ГПУ. С тех пор, как в детский дом попали, — держатся друг за дружку, как черт за Петрушку.
— Что, каргач, чья взяла? распилили тебя все-таки? — говорит Шурка, отбрасывая в сторону последний чурбак.
Взялись за новое бревнышко. Распилили. Только Шурка вдруг закричи:
— Чур, отвечать на пару!
— За что отвечать?
— Да ведь мы ходулю распилили, — она, небось, нужная! Дяденька вчера дрова привозил, она у него отдельно поверх дров лежала!
Костя струсил.
— Что ты! Чего ж ты ее на козлы клал?
— А ты чего смотрел? — засмеялся Шурка — Знай себе пилит. Баранья голова.
Костя осердился, плюнул и ушел.
Шурке — смех.
— Дрессированный! Костя! — закричал он ему вдогонку, — я пошутил!
Но тот даже не обернулся.
Мимо сарая, где держали кур и поросят, шмыгнули Мишка Волдырь и Кочерыжка.
Шурка окликнул их.
— Ребя, куда вы?
— В лес. Цоб-Цобе говорит, на горе ежевика поспела.
— И я с вами!
— Одень стукалки, искарябаешься, — сказал Мишка.
Шурка сбегал в чулан, выбрал из кучи деревянных сандалий пару себе по ноге и нагнал ребят.
— Это я-то искарябуюсь? — засмеялся он. — У меня ведь кожа, как у слона. Видал в Зоологическом слона? Вот такая самая у меня кожа!
Пошли по шоссе, но не к морю, а вверх, в гущу леса. Небо становилось синей и синей: красная крыша совхоза потонула далеко в зеленых волнах холмов. Воздух казался густым от треска цикад, задорный ветер порой налетал с моря и ударял наотмашь прямо в лицо; ветер пахнул солью, смоленым канатом и мокрыми парусами.
Кочерыжка неловко ступил, из под ног у него посыпался горячий песок, и два яичка, — маленькие и белые, — покатились вниз.
— Черепашьи яйца!
— Чур, на одного!
— А эти нам!
В ямке лежало еще два яйца.
Выпили, — Кочерыжка пару, Шурка одно и Мишка Волдырь одно.
— Чисто куриные!
— В Москве скажи кому, — ел черепашьи яйца, — не поверят.
— Факт.
Пошли дальше. Вырезали себе каждый по палке.
Шурка — кизиловую, Мишка — желтую, из желтодревки, а Кочерыжка по старой своей привычке — из орешника. Очень уж хорош орешник для палок, — прям, как струна.
Потом все палки побросали к черту. Нашли самшит, кавказскую пальму; он тверд, как кость, и так тяжел, что тонет в воде.