Летний дождь
Шрифт:
Но Павел уже не слушал деда. Как доказательство смешных дедовых слов «полюбела она тебя, шибко полюбела» всплывало в памяти недавнее.
…Вот Ульянка идет по жердочкам, перекинутым через неширокую мочежину. Он видит ее глаза, испуганные и взволнованные.
…А вот ест она сотовый мед. Облизывает по-детски пальцы и вдруг смущается не по-детски…
…Вот переступает с камешка на камешек речки Шадрихи и смотрит, смотрит, как пьет он из ее ведерка… Вспомнил Павел ее и с коромыслицем на плечах. И глаза ее, совсем не детские.
Сквозь зубцы сонного леса загадочно мерцало далекое звездное небо. Павел долго смотрел на него, удивленно встревоженный. Потом, держась за стенки, встал, накинул полушубок, сунул ноги в дедовы пимы, вышел на улицу. Закружилась голова. Он оперся о промерзший бревенчатый угол избы, жадно вдохнул сухой морозный воздух, На мгновение представил, что стоит здесь не один, а что рядом Юлька, и его измученное болезнью и равнодушием Тони сердце забилось.
— Панка? — пугаясь и радуясь, закричал дед, выглянув из двери. Павел засмеялся.
— Отудобел, дако. — Кряхтя, укладывался дед на свою лежанку. Павел, как только коснулся головой подушки, засопел покойно, даже всхрапнул по-здоровому, по-мужичьи.
— Отудобел, фу-ты, ну-ты! — радовался дед.
Вскоре после этого приехала врачиха, выстукивала Павла, вертела так и сяк.
— Ну, что же! — блеснула глазами, — Теперь гулять, есть, спать, и как можно больше!
Заплакала Васеня, заморгал дед Футынуты на радостях. А Юлька не приходила. Павел ждал. Гулял ли по тропинке среди сосен, вглядывался ли в даль леса. Сидел ли у окна, прислушивался к каждому шороху, к каждому стуку. Дед усмехался, хитро посматривая на Павла. Теперь, когда болезнь отступила, Павлу не терпелось вырваться из ее когтей совсем. Он хватался за любую посильную работу.
Зимами дед плел корзины, ладил туеса из бересты. Павел садился рядом, учился старинному ремеслу, мечтал:
— Вот выпустишь меня из своего лазарета, перво-наперво — женюсь! И чтоб сразу — сын! Так и прикажу Ульянке: чтоб сына мне принесла!
Дед подтрунивал:
— Ульянке… Где она, твоя Ульянка? Спугнул девку, фу-ты, ну-ты! Мотри, надорвалась любеть-то тебя!
У Павла сами собой растягивались в широченную, улыбку губы от этого слова «любеть». Подмигивал деду: мол, придет!
Но пришла Тоня. Пока скрипела под окнами пимами, пока обметала голичком снег с них, замерли руки Павла на туеске. Когда распахнулась дверь, не мог долго опомниться: ждал одну, пришла другая.
Перекинулись словом, другим, и говорить не о чем. Дед недружелюбно постреливал из своих зарослей. Тоня ждала, что он выйдет. Но он не выходил.
— Не сердишься, что не приходила?
— Не сержусь.
Тоня вертела в руках туесок, закрывала да открывала его. Павел плел корзину, не отрывался.
— Ну, пойду, — сказала Тоня. — Поздно уже…
— Да, девка, — вмешался дед, — поздновато ты пришла! Волки задерут,
После посещения Тони Павел не на шутку затосковал по Юльке. Дед смотрел, смотрел на него, придумал развеселить. Достал из тайника плотно запечатанный туес:
— Давай-ка, Панка, разговеемся! Теперь уж можно тебе, пользительно даже.
Запенилась в кружках медовуха. Дед достал из ларя балалайку, отер с нее пыль рукавом, разгладил на грифе выцветшую ленточку (старуха еще, царство ей небесное, привязывала).
Незабудочка-цветочек, Незабудочка-трава, Не забудь меня, миленок! Не забуду я тебя!— частил дед по струнам, подпевал озорно.
— А может, она другого завела, а, дед? — разомлел после кружки медовухи Павел. — Скажет: хворый, никудышный, чего мне с ним валандаться?
Я тогда тебя забуду, Мой миленок дорогой, Когда вырастет на камушке Цветочек голубой! —подзадоривал дед.
Оживился Павел, когда Лариска прибежала. Понял: нарочный от Юльки.
— Пришла Лариска, подсела близко! — затараторила та сразу, прощупывая Павла глазами. — Ой, сколько корзиночек! Да какие хорошенькие! Подари одну! — а сама в Павла стрель да стрель!
— Свиристелка, фу-ты, ну-ты! — ворчал миролюбиво дед.
— Ну, чего у вас нового, на большой земле? — спросил, не отрываясь от дела, Павел.
Лариска будто только того и ждала.
— Да ничо! Танцы вот были в клубе. Мы с Юлькой пришли, хотели покружиться маленько, а Минька хвать скорее Юльку! И весь вечер с ней да с ней! В свой пинжак заграничный вырядился! — стрекотала Лариска: что, мол, скушал?
— Да не умеет твоя Юлька танцевать-крутиться-то! — засмеялся Павел.
— Твоя! А может, твоя! — завелась Лариска. — Не умела, да научилась. Подумаешь, наука! Каждый вечер и бегаем теперь! Вот!
«Диверсант, вот диверсант», — усмехался Павел и нарочно ничего не спрашивал о Юльке. А Лариска, ждала: долго собиралась уходить.
— Ну, я пошла, — скажет, а сама полушалок перевязывать начнет.
— Ну, я пошла, — а сама за скобку двери держится.
— Проныра, фу-ты, ну-ты! — засмеялся и дед, когда Лариска наконец выскочила из избушки.
Потянуло Павла в деревню.
Утро выпало ясное, с морозцем. Дым прямым столбом стоял над избушкой. Павел затянул потуже опояску на полушубке, закутал грудь материным платком.
Пока шел по густому сосняку, не торопился, хлебал аппетитно морозец, смотрел да не мог насмотреться на заснеженные лапы сосен.