Летний дождь

Кудрявцева Вера Матвеевна

«Неужели есть люди, которые живут вот так всегда? — думал он. — Вот так глубоко ощущая мгновение?» Сколько же тогда таких ливней пропустил он, сколько снегопадов, рассветов, закатов, запаха речной воды, сереньких моросящих дней, стеклянного блеска асфальта в мареве зноя…

И еще он думал о том, что вот-вот кончится дождь, они выйдут из-под грибка, попрощаются у ворот парка. Кончится его командировка. Он уедет отсюда. И будет все как всегда. За окном его кабинета тополя, как и прежде, будут звать, манить его в этот вот день, в этот ливень.

Плечо ее вздрогнуло. Она плакала. Он нашел ее руку с маленьким бугорком мозоли на среднем пальце. И так они

сидели — в руке рука.

А дождь все не унимался, пузырился в лужах, обещая быть нескончаемым…

1982

Улица Сергея Есенина

Памяти учительницы моей, ленинградки Александры Николаевны Мухиной

Секретарь парткома Василий Петрович разыскал ее по телефону, когда они уже «гастролировали» в пятой точке, в самой дальней в их совхозе деревне Сосновке.

— Елена Петровна-а! — сразу узнала она его заранее уговаривающий голос. — Ну, как вы там? — издалека подкатывал парторг: значит, нужна она, по пустякам бы не отрывал. — Ребятишки не застудились?

Про это спрашивал не случайно. Среди июля, как это частенько бывает на Среднем Урале, на целую неделю вдруг налетела, ровно в гости, незвано-непрошено студеная осень. И будто ясно, солнечно, покойно так день начинался. А к полудню сначала небольшими партиями, потом все гуще, гуще появлялись с одной стороны горизонта округлые, непривычно подвижные, слегка подсиненные снизу и оттого зловещие облака. Их становилось все больше и больше. Они начинали теснить, толкать передние, те низко, тяжело повисали над землей. Но не проливались дождем или (боже упаси!) градом, а только дышали на нее холодом, торопясь через все небо к другому его краю. Будто какой-то невидимой фабрике было дано задание выпустить за день многие тонны таких облаков. И фабрика работала, работала, а, похоже, никому не нужна была ее работа. И только уже после заката в противоположной стороне неба невидимый заказчик принимал наконец эту продукцию, партия за партией, и складывал где-то там, за горизонтом, в невидимые лари. И небо опять синело обещающе спокойно. А на другой день все повторялось. Было обидно: ведь вряд ли осенью заглянет к ним июль.

— Нет, — ответила парторгу Елена Петровна, — никто пока не застудился. Велела всем взять с собой теплую одежду…

— Елена Петровна-а! — приступил наконец Василий Петрович к главному. — Тут вот какое дело… Тут Киношка наша объявилась…

— Ну? Лариса Степановна? — обрадовалась Елена Петровна, — Так посылай ее к нам! Мы здесь еще побудем!

— Да нет ее, не приехала, звонила только. Завтра опять, сказала, позвонит. Ее знаешь что заинтересовало? Нюх, я тебе скажу, у ней! Так вот дело-то какое: улица, говорит, Есенина ваша из ума не идет. Сколько, говорит, городов, деревень на Урале проехала, а не встречала, мол, с таким названием улиц. Так не скрывается ли, мол, за этим какая история… Ну, я сказал: с этим к тебе, мол, надо. Ты как на это дело смотришь?

Неожиданно больно ворохнулось сердце.

— Молчишь? Так что сказать ей — приезжать, нет? Она ведь дотошная, всех обзвонит, от нее не скроешься…

— Пусть едет.

«Киношкой» да еще «нашей» прозвали в их совхозе журналистку областного телевидения Ларису Степановну Гусеву. Совхоз их от центра далеко, ближе — и, однако, километров на двести — другой областной город, пограничные они как бы. И говорили о них редко: в сводках областной газеты промелькнет когда название совхоза,

по радио ли об итогах года в двух словах расскажут, телефонные сведения соберут. А она, Киношка-то, набрела на них, натакалась. И с той поры дружбу с ними водит. Прославился совхоз не на область — на всю страну. По первой программе не раз уж фильмы и про Ефросинью Егоровну, и про сестер Горбуновых показывали. Да и то — давно пора. Что заслужили, то заслужили. Ефросинью Егоровну с войны самой председателем сельсовета избирали. В семьдесят пять лет на пенсию ушла, а дома не сидится — все на людях.

И сестры Горбуновы с девчонок с коровами да с коровами. И работящие, и певуньи, и с любым-то горем-бедой к ним стучись — безотказные.

Лариса Степановна (Киношка-то) сама в деревне выросла, знает, как и о чем речь повести, чтобы, значит, раскрылся человек, самим собой на экране был. До сих пор любит Надёжа (это так Горбунову-старшую в деревне кличут) рассказывать, как Киношка ее корову доила. Пришла Лариса Степановна знакомиться с будущей своей героиней не на ферму, а домой. Входит во двор, а Надежда с подойником. «Доить наладилась, вы уж подождите маленько, я скоро управлюсь». — «Ой, — Киношка ей в ответ. — А спокойная ваша корова?»

— Да ничего, вроде смиреная была, — засмеялась Надежа.

— А можно я попробую, умела раньше-то…

Подала ей Надежа подойник, ждет, что из нее родится: не поверила, больно по-городски выглядывала гостья-то.

Та стульчик подставила к боку коровы, неуверенна к соскам потянулась. Писклявенько зачиркало молоко о подойник. Смиреная, смиреная, а запереступала с ноги на ногу коровушка. Надежа на подмогу было кинулась, а городская-то как прикрикнет вдруг на буренку:

— Стой, язви-то тебя!

Так и покатилась Надежа, ну-ну, и верно что деревенская! Сво-оя!

— Что не приходишь корову-то доить? — приглашала потом Киношку не раз, посмеивалась.

Уж на что Ефросинья Егоровна не любительница про свое житье-бытье рассусоливать, а и к ней нашла-таки подход Киношка.

Теперь, видно, дошла очередь и до нее, Елены Петровны. Ну что ж, расскажет и она все, что знает. Такому человеку, как Лариса Степановна, грех не рассказать. Да и не про себя ведь, про Таню…

Елена Петровна почувствовала вдруг, что жарко ей, одетой по-осеннему. Дорога от Сосновки до центральной усадьбы, до их, значит, села, недлинная, всего-то километров десять, но в гору все. И «фабрика» небесная хоть и не закончила свою работу — толкались по небу выпущенные ею округлые, подсиненные снизу облака, — но на лето вроде повернула погода, июлем опять запахло после октября, гостенька непрошеного.

Она сняла плащ, перекинула на руку, только теперь увидела букет цветов вошедшего в силу кипрея. Когда нарвала? Не заметила. Вот как задумалась. «Ах, Киношка, Киношка наша милая, растревожила-разбередила ты мою душеньку».

Огляделась, совсем шаг замедлила. Свернула с дороги, пошла по стерне покоса с копешкой раннего сена посередине, пока не увидела узкую еланку, коридором соединившую придорожный сосняк с низинкой, густо заросшей вербой.

Вот сюда, на это самое место, и бегали они с Сергеем по вербочки. На лыжах. Лыжи тоже Сергей мастерил. Он все умел, один рос-то. У Елены Петровны была бабушка. А у него никого не было. В детдом ни за что не пошел. Колхоз помогал, конечно. Елена Петровна остановилась, прикрыла глаза и сразу увидела темно-голубой, исполосованный тенями сосен снег еланки-коридора, услышала скрип накатанной и обледенелой лыжни. Еще чуть напрячь память, и вот уже и голос его услышала: