Летний дождь

Кудрявцева Вера Матвеевна

Давно уже забыла, наверно, Зойка, бессменный секретарь сельсовета Зоя Ивановна, что когда-то «разговаривала по-литературному». А Елена Петровна все помнит ее чтокалкой. Сколько горьких минут пережила она из-за нее в те поры.

— У-у! — видела ее отношение к себе Зойка. — Настоящая золовка!

Только ошибалась Зойка: не по-сестрински ревновала ее к Сергею девчонка Еленка…

Зойка ушла, а она тихонько сидела у печки, подбрасывала дрова и боялась, что Таня заговорит с ней о чем-нибудь таком, про что она и не слыхивала. Ленинградка ведь! Не хотела она выглядеть перед Таней, как Зойка, например, которую

она всей душой презирала за легкомыслие, за то, что не читает книг, и за то, что изо всех сил рвется в невесты к Сергею.

Но Таня мела пол и молчала. Левую руку она все время держала в кармане. И вдруг рука выскользнула из кармана и плетью повисла над полом.

…У каждого, кого коснулось то время, война отпечаталась в сердце по-своему. Видела Елена Петровна потом раненых. И безруких, и безногих. Но девичья рука, плетью повисшая над полом… Никогда, кажется, больше не испытала она такого пронзительного сострадания, такой жалости к человеку. Вскоре после этого им с бабушкой пришлось ехать в областную больницу: в районе отказались из-за какой-то закавыки удалить больной зуб. Ехать-то всего минут двадцать, да в войну не скоро-то уедешь. Пожалела их девушка в военном, провела в свой вагон, угостила даже сахаром. Смотрела на ее ловкие руки, надраивающие суконкой пуговицы кителя, Еленка, слушала, как весело, беспечно напевает девушка, и вдруг откуда-то из самого сердца стоном прорвались рыдания.

— Что с тобой, милая? — пыталась успокоить ее девушка.

— Зуб, зуб болит, — едва выговаривала в ответ, а сама уже видела эту добрую красивую девушку с перебитыми руками, повисшими безжизненно вдоль тела, ведь на фронт шел поезд.

Позже она узнала, что рука у Тани отнялась не от ранения, а от сильного потрясения. На ее глазах во время бомбежки погибла вся семья: мать, бабушка, братишка. Врачи обещали, что рука отойдет, и она с нетерпением ждала, чтобы уйти на фронт…

…Таня уже дометала пол, когда дверь распахнулась, и у порога остановились сестры Горбуновы:

— Здравствуйте вам!

Таня — нет, не удивленно — испуганно смотрела на них. В стеганках, в пимах, в шалях, под которыми еще платочки до самых бровей, они и на девчонок-то не походили, старушки-богомолки какие-нибудь.

— Мы глядим — дым из трубы, — тараторила старшая, всегда побойчее была. — Клуб, грим, открыли. А мы давно выступать хочем. Горбуновы мы, Вера и Надежа. Есть у нас и Любовь, только махонька. Пойдем, грим, скажемся новому избачу. Телят напоили и айда, телятнисы мы… Ой, и Еленочка тута! Тоже выступать желаешь?

— Надь, а Надь, одемши будем или раздемши? — спросила шепотом Вера.

— Раздемши, само собой!

И они начали снимать стеганки, шали, платки, на глазах превращаясь из старушек в пригоженьких девушек. Потом поднялись на сцену, встали рядышком, заволновались.

— Запевай, я выносить буду!

— Нет, ты запевай, я выносить, — подталкивали одна другую.

Наконец договорились:

Вы не вейтеся, русые кудри, Над моею больной головой, Я сегодня больной и бессильный, Нету в сердце былого огня…

— Мы только по одному куплету споем всех песен-ТО, а то нам, поди, ночи

не хватит, — объяснила Надежа, она руководила собственным просмотром.

Все васильки, васильки, Много пестреет их в поле, Помню, как раз у реки Я собирал их для Оли.

Споют и смотрят на Таню: ну что, мол, как?

— Таких мы знаем множину. Ну, теперя мы споем про войну:

То ли в Тамбове, то ли в Рязани Не ложилися девушки спать, Много варежек теплых связали, Чтоб на фронт их бойцам отослать…

Надежа спела «в Рязани», а Вера — «в Казани».

— Не в Казани, а в Рязани, — поправила ее Надежа.

— Нет, в Казани.

— И в Казани вязали, и в Рязани вязали, а петь надо «в Рязани»!

— Девочки, — воспользовалась паузой Таня, — вы хорошо поете. А нет ли у вас любимой песни, самой любимой?

Сестры переглянулись:

— Как не быть, — неуверенно как-то сказала Надежа. И они запели:

Средь высоких хлебов затерялося Небогатое наше село…

Подалась вся вперед Таня, всматриваясь в девушек, словно не узнавая их, словно не они только что пели «множину» куплетов.

…Они и теперь ноют эту песню, на каждом концерте…

Горе горькое по свету шлялося И на нас невзначай…

— Не могу, — всхлипнула вдруг Вера, уткнулась сестре в плечо.

— Ну, чо ты, Верк? На людях-то, Верк? — гладила ее по голове, как маленькую, Надежа. — Это папы нашего любимая песня была. Погиб наш папа, вы уж нас простите… В первый же месяс погиб…

Заплакала Таня и сразу стала простой и понятной, своей.

— Вы хорошо поете, — сказала сквозь слезы.

— Стало быть, принимаете выступать? — обрадовалась Надежа.

— Кабы под гармошку, еще бы красивше, — просияла и Вера.

И в это время залихватски заиграла под окнами гармошка и высокий до взвизгивания голос пропел:

Я тогда тебя забуду, Дорогой мой, дорогой, Когда вырастет на камушке Цветочек голубой.

— Зойка выставляется, — узнала Надежа, и сестры начали торопливо повязывать платки до бровей.

Я тогда тебя забуду, Дорогой мой, маленький, Когда вырастет на камушке Цветочек аленький!..

— А это Шура Долга. С новобранцами своими хороводятся, успевают, — почему-то недовольно объясняла Надежа. — Гляди, еще сюда ввалятся…

— Не уходите, девочки, — будто чего-то испугалась Таня.

— Останемся, Надь, а? — просительно заглядывала в глаза сестре и Вера.