Летний снег по склонам
Шрифт:
Неподалеку была вырыта щель, и дед повел всех туда — укрыться. Но через несколько шагов остановился. Завыванье немецкого бомбардировщика отдалилось и еле слышалось, голоса испуганных людей на улице стихали.
— Шабаш, — сказал дед. — Идемте в избу.
Тусклым утром на станции Митя бродил в беспокойной и молчаливой толпе. Люди подходили, уходили, возвращались, кружились вокруг одного места. Их много из окрестных деревень, а голосов почти не слышно. Да и не до разговоров тут, не до слов...
В поле, недалеко от полотна, — две воронки. Рельсы
Митя подошел к самому краю воронки и через силу заглянул вглубь, и было так же боязно, больно, невыносимо, как при взгляде на рану человека.
И тут же у самой ноги, под куском глины, он увидел что-то синее, рваное, бесформенное. Нагнулся, взял... Острое, шершаво-режущее, враждебное... Он еще не знал, что это, но знал: это от бомбы.
Кто-то нагнулся к его плечу и, посапывая, разглядывал. Столпились вокруг еще люди, молча смотрели. Митя чувствовал — смотрят на его ладонь, на кусок пережженного железа, смотрят, не замечая самого Митю, не видя его ладони, его руки...
— Осколок, что ль? — спросил над ухом голос Федора.
Митя обернулся — совсем рядом его глаза. Показалось — Федор не видит Митю. Весь собравшись во взгляде, он с какой-то глубокой тоскливостью рассматривал осколок... И не протянул руки, не взял пощупать... И любопытства в его взгляде не было. Таилась в нем именно тоскливость, словно Федор видел уже тысячи осколков... Он чуть слышно посапывал носом и смотрел, смотрел...
Так и стояли они молча. Митя держал на ладони осколок, а Федор и другие люди глядели. И Митя чувствовал, как на него наваливается непонятная, невидимая, но невыносимая тяжесть. И уже трудно стало держать осколок, и плечи сгибались, и горела голова...
— Кинь! — тихо сказал Федор.
Митя опомнился и растерялся. Бросить? Первый осколок, который он видел, — бросить? А показать дома?.. На улице показать...
Но за этими мелькнувшими мыслями вставало уже другое: в жженом куске на ладони пряталось чужое, противное душе. Митя кожей ладони чуял, что это вражеское железо, вражеское, враждебное железо, до него дотрагивались руки врагов... И Мите показалось, что осколок противно-липкий... Словно бы прикасаешься к врагу или сам враг дотрагивается до твоей ладони... И сделалось гадко.
Он размахнулся и швырнул осколок в воронку. Там на дне рыжела мутная вода, и осколок потонул в ней.
И стало легче, и люди кругом с облегчением вздохнули и стали расходиться.
— Пойдем, что ль? Чего тут смотреть? — сказал Федор.
Они перебрались через насыпь, пошли к селу. Разговаривать не хотелось. Будто все переговорено там, у воронки. Они давно не виделись, но сегодняшняя встреча стерла время, которое они прожили порознь, объединила их чем-то одним, общим и сильным. Не было неловкости, не нужно искать тему для разговора — они молчали, и в этом молчании крылось согласие.
Душевное
— Учусь вот... На шоферские курсы поступил в мэтэес...
И проснулась всегдашняя Митина зависть и горечь за себя, и тревога... Не намного старше его Федор, а ведь совсем взрослый... Конюхом уже стал и шофером будет... Что же он, Митя-то, все школьник и школьник...
— На фронт шофера ушли — вот и открыли курсы, чтоб скорей новых научить. — Федор надвинул кепку на глаза козырьком, почесал затылок. — И хорошо, что побыстрей... Долго-то чего тянуть... И заработок у шоферов хороший...
Из тех военных лет еще остался один зимний день.
Разбирая старый хлам в омшанике, Митя наткнулся на дедовские охотничьи лыжи, гнутые из дуба, тяжелые и широкие, как половицы. Он никогда не ходил на лыжах, и загорелось ему поскорей на них встать. Снега в ту зиму выдались глубокие — простора для прогулок не давали — с дороги не свернешь — везде по пояс, а на лыжах — куда хочешь: и по саду, и в поле...
Пристроил к валенкам веревкой, выбрал кол потоньше — вместо палки, побрел по сугробам на луг, к речке. В шубе, в овчинных рукавицах, взмок с непривычки. Лыжня пробивалась с трудом, ноги не слушались, лыжи норовили врозь.
Митя останавливался, отдыхал и волновался — не увидел бы кто неуклюжести его... От смятенья и оглядок — еще жарче, совсем изошел потом. А кругом — никого, некому на него смотреть. Постепенно успокоился, осмотрелся и удивился необыкновенному виду, открывшемуся со снегов...
Дом, сад и деревня выглядели сиротливо, тоще — морозная белизна выпила все краски, выровняла, иссушила округу. И сладко сжималось в груди от сравненья этой скудости с неистовой зеленью лета, и не верилось, что эти вымороженные прутья и ветки могут нести великолепие листвы и цветов... И думалось о ходе Времени, о прошлом и будущем, о чем-то большом и неясном, что должно совершиться... И голова кружилась то ли от грусти, то ли от радости, то ли от ожидания. В те годы острая беспричинная грусть часто приходила к нему, и он замирал, боясь потревожить ее, наслаждаясь смутным переживанием...
Потом он робко подобрался к обрыву, поглядел на снежную речку, на заметенные кусты, на склон другого берега... Здесь путь для него кончался. Этот обрыв представился вдруг краем света, разделительной чертой, за которую не может ступить человек... Митя с опаской наклонился... Здесь такая крутизна, что кое-где снег не держался на отвесном склоне и виднелась земля...
Прошел несколько шагов по самой кромке, и холодело в груди от мысли — скользнет лыжа, осядет снег и — туда, вниз!
Осторожно свернул назад, остановился отдышаться, отдохнуть... И опасался простуды на ветру, просвистывавшем долину.