Летний снег по склонам
Шрифт:
Митя доволен, что хоть у него в голосе нет почтения, и с облегчением улыбается доброму, шутливому этому «профессорству».
Федор садится на лавку рядом. Митя вспоминает, что именно так они сидели когда-то. И Николай Михалыч справа на скамейке... Только сестер нет — замужем все, поразъехались кто куда.
Тетя Поля вносит чугунок, и резкий душок соленой рыбы возвращает Митю в далекий солнечный день, затерявшийся в годах. Щекотно в глазах от невозвратности того дня. И становится тепло от доброты, еще живущей тут. Никакие годы не потушили ее.
Федор выковыривает засургученную картонную пробку, разливает водку в щербатые стаканы.
— Что
За угощеньем растворилась, отошла поначальная скованность. Тетя Поля и Николай Михалыч свободней, проще стали к Мите, вернулась к ним всегдашняя простота, откровенность в обращении. Природная их искренность взяла свое, и отступило, ушло все, что смущало и занозило Митю.
Вспоминали былое — разное, что придется. И во всем, даже в веселом, сквозила едва уловимая грусть, сладкой болью входившая в грудь.
И словно издалека, из детства звучал голос Николая Михалыча.
— ...Вы, значит, Дмитрий Сергеич, сидите тут — кушаете картошку с моими ребятами. А я в окно вижу: вышла Семеновна, ваша мама, собирается вас кликнуть, да не видит — нигде вас нет. Я — на крыльцо. Машу ей: подойди, мол. Подошла. Спрашиваю ее: «Семеновна, чего ж ты свово малова до сыти не кормишь? Голодный, грю, он у тебя ходит». — «Как, грит, не кормлю? Он же ток пообедал». — «А ты погляди-ко: вон как он с моими ребятами картошку наворачивает — ток за ушами трещит». Провел ее в сени да в дверь указал потихоньку. А вы, Дмитрий Сергеич, спиной к двери сидели, как нынче вот, и не видели ее. Ну, посмеялись мы — оголодал, выходит, малый — после домашнего обеда надо к нам посылать, чтоб наедался досыти. Теперь вспоминаем с ней всякий раз...
Пустяковины такие выплывали из прошлого, неторопливо наслаивались одна на другую, принося отраду и успокоенье.
Недавнее военное, горькое и грозное, не рассыпалось еще на такие же притчи и случаи, оно лежало глыбой, которую надо брать всю разом или вовсе не трогать. Наверное, поэтому разговор о недавнем угасал, не успевая начаться.
Митя знал, что Федор был танкистом. Больше ничего не знал. И вот спросил было его о войне. Тот вздохнул, посмотрел на друга с невыразимостью, сжал стакан, легонько постукивал им по столу. Мол, что было — было, как тут расскажешь? И все ж неумело, сбивчиво попробовал. Вспомнил вдруг кадушки во дворе, когда Русак задвинул их ушатом. В танке, сказал, вроде того случалось. Задвинут наглухо ты. И танк горит, и сдвинуть крышку никто не придет. И кругом огонь — земля горит. И кто рядом — все погибли. И на душе испуг, как тогда в кадушках. Похоже. И понимаешь: спастись должен сам. И открываешь люк, из железного костра вываливаешься в огненную пургу... Это все слова не те. Тут сказать нельзя. Если только сам побывал...
И такое везение выпало Федору — ни разу не царапнуло его, не ранило, не ушибло. Прошел от Курской дуги до Праги. В четырех танках горел и выходил невредим, и товарищей выносил, когда оставались живы.
Вот и все. Ничего больше о войне Федор не рассказывал. И орденов никогда не надевал, ни по каким праздникам. И ничего от военного в нем не было. Даже удивительно, что он расшибал немецкие танки и дошел до Праги.
После той встречи Митя изредка наведывался в село к тетке, которая, схоронив деда, жила одна в большом пустом доме. С Федором виделись все скупей и мимолетней. Тот был так занят шоферским своим делом, колесной жизнью разъездной, что
Отрывочно помнился летний день. Митя шел со станции налегке, с одним портфелем (взял кое-какую работу и угощенья для тетки). Издали еще, из-за речки заметил, что соседский дом разобран — лежит там гора бревен, кирпича и железа. В те годы люди только начали приходить в себя после войны, строились еще немногие, поэтому всякая новостройка была событием. И Митя порадовался, что такое событие случилось у соседей.
На улице его обогнал грузовик с прицепом, груженный бревнами. Когда Митя подошел, Федор уже поставил машину, куда надо, и выпрыгнул из кабины. Был он запыленный — брови словно в муке и с рубахи осыпалось. Отряхнулся, шагнул навстречу, оглядывая друга и улыбаясь.
— Здорово, Димитрий. Все в очках ходишь? Да вот хочу отцу дом переложить: венцы сменить, фундамент поставить настоящий вместо завалины. Ну, и попросторней чтоб...
Осенью из письма тетки Митя узнал, что Федор женился. Потом несколько лет не приезжал в село. А когда приехал, увидел на пустыре, рядом с домом Николая Михалыча, новый сруб.
Федор помогал плотникам ставить стропила.
— Вот, Димитрий, своим углом обзавожусь! — радостно крикнул он сверху, не оставляя топора.
Был он чудной, пестрый: лицо, шея и кисти пропечены загаром, а грудь и руки ярко-белые. Он точно в перчатках и маске. Плотники, тоже голые по пояс — черней негров, а Федор — снятое молоко. Митя вспомнил, что он и в детстве никогда не загорал — считалось зазорным ходить без рубахи. Видно, сильно увлекла его работа, коль скинул одёжу.
Митя смотрел, как ловко и споро подгоняет Федор стропило, как дельно, коротко говорит с плотниками, и вдруг с болью почувствовал свою жизнь худосочной, бледной, отрешенной от простых ощутимых забот. И собственная работа — диссертация, статьи, брошюра — показалась тут чем-то посторонним, далеким и странным. Затосковалось по такому вот вескому делу, пахнущему смолой, потом, требующему бугристых мышц, хватких пальцев, ножевого глаза...
И, помнится, тогда же, сгоряча, Митя вызвался помочь. Постучал немного топором, почувствовал боль в сердце и оставил...
Не скоро он увидел, какой получился дом. А как увидел — не мог пройти мимо. Пожалуй, красивей на улице испокон века не строились. Резные наличники сделал Федор, резное кружево по карнизу, конская голова на коньке крыши. Но больше всего тронуло Митю крыльцо. Такое же точно крыльцо, как у старого отцовского дома. Федор не стал городить веранду (сейчас у всех обязательно застекленные веранды. И у Николая Михалыча тоже). Он построил высокое крыльцо. И столбы по рисунку такие же, как когда-то. И перила, и барьерчик с узорчатыми пропилами, и широкие ступеньки... Даже плоский розоватый камень, лежавший у отцовского крыльца, Федор перенес сюда.
Митя взялся за столбы и представил, как мальчишка встает босыми ногами на перильце, лезет под самую крышу и видит оттуда Селезнёво.
Был вечер. Окна светились изнутри блеклым телевизорным светом. В темных сенях Митя нащупал дверь и постучал. Женский голос крикнул, пересиливая приемник: «Заходите!»
Миновав прихожую, Митя отстранил плюшевую портьеру и заглянул в горницу. У телевизора спиной к двери сидела большая женщина с квадратными плечами и косой, уложенной на затылке. Коса при такой фигуре казалась неуместной. Рядом с женщиной — плотный паренек лет шестнадцати. Не отрываясь, они смотрели на экран, где разведчик в кожане эсэсовца ловко выдавал себя за кого хотел.