Лето на хуторе
Шрифт:
Итак, они чаще и чаще разговаривали между собою. Васильков, кстати, был очень рад случаю отдалять опасного молодца от Маши, и Непреклонный, казалось, охотно поддавался невинной хитрости.
Однажды Дмитрий Александрович приехал часов в девять вечера на хутор и, несмотря на бесцеремонное замечание Маши: «Кто ж об эту пору приезжает!» – преспокойно уселся с ней и с учителем на скамью у порога, сказав только лукаво:
– Извините, мой дружок; я не знал, что помешаю.
Последовавший за этими словами веселый смех убедил и
Слово за словом, благодаря стараниям помещика, они попали на толк о литературе и ее судьбах у разных народов. Дмитрий Александрович декламировал об идеализме Шиллера, об Олимпе Гете, которого он, однако, совсем не знал и кончил тем, что спросил:
– Послушайте, вы наблюдали меня?
– Вас?
– Да, меня. Признайтесь откровенно, что наблюдали?
Непреклонный схватил Ивана Павловича за коленку и выразил на лице глубокое добродушие.
– Может быть, и пробовал; но согласитесь, что ваш вопрос странен.
– Полноте, полноте! – гордо, весело перебил Непреклонный, встряхнув кудрями. – Полноте, милый мой Иван Павлыч! Это смешно – церемониться! Я думал, что вы больше дитя природы и будете говорить откровенно. Вы наблюдали меня?
– К чему вы ведете все это, Дмитрий Александрович?
– К чему, к чему! О, хитрый человек! Послушайте, я вам сейчас скажу очень много откровенного, слишком даже.
(Здесь Непреклонный нахмурился, давая этим знать своему собеседнику, что внутри его шевелится борьба).
– Не думайте, – продолжал он, понижая голос и осматриваясь, – чтоб только одно тщеславие… О, если вы меня наблюдали, то должны понять, что у меня много страшной силы воли!
После этого он присовокупил таким же тонким голосом, каким Михайла некогда заметил, что «ведь это удар!»
– Сила воли у меня даже преобладающая черта в характере; но я должен оправдать перед вами целый класс людей, на который вы хотите наложить ваше клеймо. Разве вы не говорили мне, не дальше как третьего дня, что народ, потеряв патриархальность, теряет и поэзию в глазах образованного человека, что чистота и молодость должны идти вместе, а в женщинах простого сословия они нейдут вместе…
– Позвольте, – перебил Васильков, – я говорил, что редко…
– Нет, нет, вы говорили: никогда!
– Ей-Богу… – умолял Иван Павлович.
– Нет! Впрочем, постойте. В самые серьезные минуты нашей жизни не надо забывать практических предосторожностей. Надо посмотреть, не слушает ли нас кто-нибудь.
Непреклонный встал, посмотрел в сени: там не было никого; однако он затворил дверь.
Иван Павлович нетерпеливо ждал продолжения, но молодой помещик, сев на место, молчал несколько времени задумчиво, потом поднял вдруг взор на учителя и спросил отрывисто:
– Что вы думаете о Маше?
Васильков покраснел и не сразу собрался ответить, боясь открыть голосом свое волнение.
– Что я думаю
– Да, вкус у вас недурен! – улыбаясь воскликнул Непреклонный, – она действительно очень мила наружностью. Но я вам расскажу про нее вещи, которые покажут вам ее душу. Тогда только вы поймете, сколько доброго и высокого может заключать в себе необразованное существо. Пусть мой рассказ послужит опровержением вашему мнению!
Тут Дмитрий Александрович остановился и, еще раз взглянув на Василькова, продолжал:
– Вижу, вижу, как это вас интригует. Ну, так погодите же, я вам расскажу с условием: вы должны мне дать честное слово, что никому моего рассказа не передадите.
– Зачем же? Будьте уверены…
– Нет, нет! Как вам угодно, а без честного слова я говорить не буду. И вы много потеряете… Сами согласитесь: компрометировать девушку – бессовестно, если нет какой-нибудь важной причины. В этом случае я решаюсь доверить вам тайну, но все-таки хочу оградить ее… И поверьте, только одно убеждение, что мои слова принесут пользу… Вы согласны?
– Извольте, извольте, если это необходимо, – поспешил сказать Васильков, трепеща, чтоб Маша, или кто другой не прервал своим появлением разговора. – Даю вам честное слово, что никому не передам вашего рассказа.
– И прекрасно! Слушайте же. Надо вам сказать, что я жил в Москве года два назад. Маше было семнадцать лет. Она уж и тогда была дивно хороша собой. Вы заметили, конечно, сколько души в ее взгляде, в ее улыбке, – все это было и тогда. Красота ее поразила меня; я не мог в нее не влюбиться Я объяснился, но на первый раз она отвечала очень строго (после я узнал, что она с первого раза глубоко, сильною страстью полюбила меня). Трудность победы подстрекнула меня.
Мы разлучались, ссорились и сходились вновь. Наконец… она все-таки меня полюбила… Вы понимаете меня, Иван Павлыч? Ах, как она любила и любит меня до сих пор! Какая страсть, какая глубина и, вместе с тем, какая скрытность!.. Вы, я думаю, и не подозревали ничего, а между нами такая долгая связь… И даже я, который…
Но здесь пламенный рассказчик принужден был остановиться, потому что сама героиня его повести внезапно появилась в дверях с таким откровенно веселым лицом, как будто она и по правде была демон коварства или скрытности.
Она предложила им напиться чаю. Никто не заметил лица Непреклонного в это мгновение, но он поспешно встал, наскоро пожал руку Василькова, который и не отвечал своей рукой на это пожатие, не взглянул на Машу, сказал, что у него болит голова, и тотчас же уехал.
Маша поглядела ему вслед.
– Что это с ним, Иван Павлыч? Вот сумасшедший-то человек… Приехал ночью… вдруг вскочит завсегда… Иван Павлыч! а Иван Павлыч!
Но Васильков в свою очередь поднялся со скамьи осторожно, молча, отодвинул Машу рукой от двери, которую она заслоняла, и бросился в рощу.