Лето на хуторе
Шрифт:
– Да, что с тобой?.. (тут Маша стала снова серьезна лицом) Я даже просто не понимаю!
– Вот вы как непонятны стали!.. То-то и есть, пошел кувшин по воду ходить, тут ему и головушку положить, говорится пословица, Марья Михайловна! Разве вас не видали, как вы день-деньской гуляете с этим с барином… учитель он, что ли, у вас?.. А вот, что про вас молва идет худая, эвто даже очень больно и прискорбно слышать… Вчера прихожу к управительнице с вишнями, а она с первого-таки с самого разу и огорошила: «Ну, что, говорит, хваленая ваша умница московская да франтиха?».. Я и ума не приложу на первый случай, о чем это старуха брешет.
– Большая мне нужда, что твоя управительница говорит! Я даже очень мало обращаю внимания на ее глупые слова. Она, можно прямо сказать, только языком ехидническим своим и живет! Кабы не язык ее гадкий, чем бы ей кормиться-то было? А по мне знаешь ли что? По мне вы все хоть зубы поскусайте себе злимшись – мне все равно… Я на вас на всех внимания на салапихинских не обращаю.
– Это так, Марья Михайловна, – грустно скрестив руки на груди, начал Антон, – точно, что она злоязычница, а все-таки, пока нечего было сказать и не говорила. Вот про Непреклонного, про Дмитрия Александрыча, говорили тоже, да веру никто не прилагает к этим к словам пустым… А почему это? Потому никто вас с ним не видал, никто и не может истинную правду, то есть, знать. Говорит один, говорит другой, сказал да и к стороне. А оно, может, и правда! Вот мальчишки на ночной были, на запрошлой неделе, али с месяц – божатся, говорят, видели вас с Дмитрий Александрычем в телеге. Да то мальчишки; а это я сам видел, как пальтище его белое раздувается по кустам… Да и кто он, Господь его знает! Это и я, коли по совести безо всякой похвальбы сказать, лучше его хожу…
(Антон погладил рукой сукно жилета).
– Большая мне необходимость, – возразила Маша, вставая, – как ты ходишь! Ты думаешь, я за тебя замуж пойду? Это вздор! Ты этого и не думай! Кабы ты был тихий человек или добрый, еще бы ничего, а ты что? Что смотришь? Глаза по плошке, не видят ни крошки.
– Глаза-то-с? – спросил Антон хладнокровно, – я еще не хочу рассказывать все… стыдить вас, срамить не хочется, а глаза много видели.
– Ступай, ступай, скучный ты человек! Надоел… И ягод твоих не хочу! Возьми плетушку, ступай…
Антон наконец рассердился.
– Ну, Бог же с вами, коли так! Стыда-то у вас нет… Другая бы сгорела давно! Цаловаться в сенях, в темных – одно только это и знаете!
– Ступай, ступай! – воскликнула Маша, покраснев до ушей, и глаза ее даже наполнились слезами, – ступай и не смей никогда со мною говорить, рта не смей…
– Эх, погодите маненечко! еще поклонитесь, как заговорю…
В эту минуту Дмитрий Александрович подъехал к огороду на своем красивом жеребце. Он попросил Антона взять лошадь, а сам, серьезно и небрежно кивнув головой в сторону Маши, направился к крыльцу.
Васильков, гулявший до тех пор по берегу, услыхал шаги лошади и, боясь расспросов, которыми грозилась Маша, спешил встретить задумчивого всадника.
– Пойдемте куда-нибудь… Хоть сюда, в рощу, – сказал Иван Павлович, с несвойственной ему быстротой схватив его под руку.
Непреклонный повиновался молча и пасмурно.
– Вам ничего не говорила Маша? Не спрашивала вас?.. Впрочем, я не нарушил слова.
– О, понимаю, понимаю!.. Признаюсь, это была воинская хитрость… Вы вполне были бы правы, нарушив слово… Но я никак не ожидал, чтоб намерения ваши были так серьезны.
Васильков слушал его с изумлением.
– Позвольте, – продолжал
Говоря это, Дмитрий Александрович не смотрел на Ивана Павловича и хлопал бичом; Иван Павлович смотрел на березу и старался с большим вниманием оторвать от коры кустик серого мха.
– Иван Павлыч, что ж вы молчите?
– Да, – отвечал Васильков, – хоть я и не знаю, захочу ли привести эту мысль в исполнение, но знаю, по крайней мере, что, кроме этой мысли, я на эту девушку никаких намерений не имею.
Дмитрий Александрович наклонил голову.
– Только я и хотел знать. Простите меня и прощайте… Я напишу вам.
Он пошел было, но Васильков (который наконец оторвал мох так аккуратно, как будто сбирался его послать в ботанический кабинет в виде редкости) остановил его, вдруг обернувшись с словами: «дайте же руку!»
Руки были крепко сжаты с обеих сторон. Васильков произнес тихо: «право, я не нарушал слова»; а Непреклонный только усмехнулся не без горечи.
Он расстались, и минуты через три страшный на этот раз стук копыт возвестил всем жителям хутора, что Дмитрий Александрович не остается обедать.
Теперь вопрос: как узнал Непреклонный о том, что намерения Василькова несравненно серьезнее его победоносных планов?
Предусмотрительная Алена не захотела терять времени и тотчас же придумала, что отеческая власть Михайлы может разом положить конец излишней близости учителя с дочерью. Она, при первом удобном случае, начала толковать дяде о своем беспокойстве за судьбу Маши и изъявлять опасения насчет постояльца.
Михайла усмехнулся и отвечал:
– Эвто ничего; я в эвтом ничего такого не вижу, как есть ничего!
– Бона какой! еще лекарь… Да ты бы себя полечил, себя, самого! У тебя днем куриная слепота. Глаза у тебя завсегда маленькие были, а уж со старости и вовсе не глядят.
– Хорошо, хорошо! любо! Бреши, что знаешь… А он мне совсем другое предвещает. Он мне даже ужасно много хорошего предвещает! Не такой человек. Человек самый натуральный, как есть. Намедни пришел, то есть, ко мне и говорит-таки мне самому в глаза: «А как, говорит, вы думаете, то есть, Михайла Григорьич, насчет этого, когда, говорит, мужчина любит простую девушку и с ней законным браком соединится?» А я ему сейчас и говорю: «Ну, что ж, батюшка, Иван Павлыч, счастье разное бывает людям; бывает, что и хорошо живут», – и пошли толковать! Так он, что ты думаешь? «Вы поверьте, говорит, моему мнению; я хоша и молодой человек, то есть, еще жизть не искусил, потому и люблю, говорит, с вами посоветываться, то есть, что вы человек почтенный…» Ей-Богу, право! Я сам насчет его имею свое пронырство!
В утро, на котором прервался наш настоящий рассказ, Алена, возвращаясь от обедни, встретила всадника, спозаранку спешившего насладиться первыми плодами своих трудов и утонченного плана. Она тут же передала ему слова дяди.
Искреннее, нестерпимое угрызение проникло в душу молодого помещика. Что, если в самом деле несчастный Васильков хотел жениться, и теперь, связанный честным словом, не смеет сообщить ей то, что терзает его? Да нет, нет, он как дважды два не утерпел и рассказал!
Однако ведь и то нельзя забывать, что он так рыцарски на все смотрит…