Лето на хуторе

Леонтьев Константин Валерьевич

Напрасно старался Непреклонный убедить себя, что это к лучшему, что это может спасти юношу от неравного брака, который ему казался все-таки чем то диким и едва ли способным принести хорошие плоды, тихую и по крайней мере дюжинно счастливую жизнь. Он было и решил уже, подъезжая к огороду, что все к лучшему, но вдруг увидел Машу… Душа его стеснилась и ощутила такой стыд, что он хотел было ей самой тотчас покаяться в своем гадком поступке. Присутствие Антона удержало его; дальше мы знаем, что было.

Между тем Иван Павлович, проводив соперника, вернулся

домой, и Маша тут же излила всю свою досаду на человечество, на Антона, на салапихинских, даже на отца, который, по наговорам садовника, успел ее побранить. Васильков понял, что он любовью и предварительными прогулками с наблюдательной целью умудрился компрометировать ее гораздо больше, нежели Непреклонный всем своим лживым пафосом. Кой-как добился он до того, что навел улыбку ей на лицо.

VII

После всего этого Василькову надо было сообразить внимательно следующее:

Он компрометировал Машу. Компрометировать женщину, которая многим нравится, повредить на минуту ее доброй славе, когда имеешь в руках возможность все поправить одним только словом – дело лестное для новичка, как бы деликатен он ни был!

И наш мыслитель немного гордился, чувствуя свою силу. Что удерживало его от последнего решения? Ведь оно не раз уже уяснялось для него; не раз видел он, что Маша может быть его женою. Маша добра и редкого природного ума девушка.

«Разве я не в силах – думал молодой человек, – развить ее и довершить начатое природой? Разве я не могу слить в себе учителя с мужем? Кто потребует у меня отчета? Я один на свете… Мне обещали на будущий год место: жалованья будет довольно при таком счастье… Да, это счастье (продолжал он), счастье высокое – следить за первыми проблесками просвещения в таком милом создании… Притом же, если расчесть даже эгоистически, чего мне бояться? Она добра и привязчива; она будет всю жизнь благодарна мне за то, что я ей доставлю…»

И не раз, однако, такое решение умирало в нем от неуверенности в одном – в нравственности Маши.

Но последние происшествия совсем покорили его; врожденная осмотрительность замолчала, и Васильков положил крайним сроком завтрашний день для окончательных переговоров.

Вечером, запершись у себя, он долго писал, потом усердно помолился Богу и спокойно заснул.

Маша шила, сидя на пороге и, думая обо всем случившемся, сохраняла еще некоторую суровость в выражении лица. Иван Павлович начал с того, что заметил ей насчет этой суровости.

– Да ей-Богу, досадно, – возразила Маша, – ну, что я их трогала, что ли?.. Пристали, зачем с вами гуляю… насочинили Бог знает что… Вот уж гадкий какой народ здесь! так и норовят сочинить про человека или выдумать еще что-нибудь… Я думаю, теперь салапихинская прикащица рада как! Господи!.. Этой только скажи: она уж задаст…

– Да что вам до этого?

– Вам легко, Иван Павлыч!

– Позвольте, это вы напрасно думаете, что мне легко. Мне, может быть, труднее вашего слышать, как про вас злословят… Мне это очень, очень больно. Я говорю

только, нельзя ли как-нибудь это поправить; напрасно вы уж слишком близко к сердцу принимаете…

– Я и поправлять ничего не хочу. Бог с ними совсем, пущай себе говорят!.. Я еще и вниманья своего не хочу обращать…

Васильков улыбнулся.

– Ну, вот, так-то лучше. Однако я пришел спросить у вас кой о чем поважнее…

Маша поглядела на него уже развеселившимся лицом и ждала.

– Марья Михайловна… Маша! – начал Васильков, невольно опуская глаза, – если о я за вас посватался, дошли бы вы за меня?

Маша вся вспыхнула и не отвечала.

– Пожалуйста, не спешите отвечать, совсем не нужно. Подумайте и скажите мне откровенно, хоть завтра, я буду ждать; мне это ничего.

Маша опять не сказала ни слова, но только поднялась с места, хотела идти и вдруг, закрывшись фартуком, заплакала.

Васильков вскочил быстро и начал отводить руки ее от лица, приговаривая:

– Маша, о чем вы плачете? Полноте; неужто я вас обидел? Марья Михайловна!.. Маша!..

Маша грустно покачала головой и отняла фартук от глаз.

– Вот уж, можно сказать, я несчастная. Ну, да пускай Божья воля надо мной исполняется! Он дал – Он и возьмет.

– Да что с вами?

– Как что со мной, и вам не грех надо мной смеяться?.. Разве затем я вам все свои таинства и секреты открывала, чтоб вы надо мной насмешничали? Грех вам такими вещами шутить, Иван Павлыч! Я хоть и простая, дypa даже какая-нибудь, может быть, а все-таки я знаю, чегo один человек супротив другого стоит. Я знаю, что я от вас насмешек не заслужила; тут и без того отец бранится, в селе Бог знает что говорят… думала с вами душу отвести, а вы…

– Да что вы? что вы? Я нисколько не шутил, я говорю очень серьезно. Садитесь, послушайте, я уже давно хотел вам это сказать, но, сами согласитесь, нельзя же вдруг, не обдумав ничего. Еще как только я приехал, вы мне понравились вашей наружностью, а после я стал наблюдать за вами, увидал, что у вас доброе сердце, что вы умная девушка. Всего не расскажешь, что я передумал… Одним словом, я решился жениться на вас, если вы согласитесь; батюшка ваш, я полагаю, согласится.

– Если б… – сказала Маша, засмеявшись; потом задумалась так, что даже темные глаза ее немного скосились, уставившись на камень, который, в забытьи, она катала перед собой концом ноги.

Васильков с нетерпением ждал ее ответа. Как ни был он скромен, все-таки не мог ожидать ничего, кроме согласия и притом довольно радостного. Здравого смысла у него доставало настолько, чтоб Маша не упала в его глазах, если б выразила свое согласие с непритворным удовольствием. Надо иметь очень избалованное сердце, чтоб уважать и любить только отталкивающих нас женщин…

– Очень вами благодарна, – начала наконец Маша, – то есть даже так благодарна, как я вам даже не могу и сказать, потому что я знаю, что вы добрую душу имеете и любите меня ужасно. Только вот что… (тут она опустила глаза и покраснела) вы теперь это так говорите…