Лето на хуторе
Шрифт:
– Чего тебе еще? Человек добрый, из себя молодчинище! Зажила б припеваючи.
– Ну, убирайся ты с своим молодчинищей! Шля бы сама к нему, коли так глаза твои прельстил. Надоела, ей-Богу! Как это тебе не стыдно!
Васильков встревожил Алену. Она стала присматривать за ним и без труда заметила его частые беседы с Машей, особенно, когда Михайла уезжал к больным. Иван Павлович, хотя и подходил к Маше с совершенно чистой душой, но все-таки присутствие старика, которого маленькие глаза так и бегали, наблюдая лукаво за всем,
– Плохи мои дела! – воскликнул раз Непреклонный, войдя в избу к Алене и с досадой разваливаясь на скамью.
– И-и-и! Что вы это? Как вам не грех? – возразила Алена, – Такой молодой кавалер и говорит: «дела плохи». Чем же плохи? Слава Богу: живы, здоровы; рожь я намедни видела у вас сама: во-о-о какая! Стоямши схоронишься.
Непреклонный улыбнулся.
– Полно вздор молоть… Такая досада! хлопочешь, хлопочешь два года! Готов и денег больших не пожалеть… Право!
Тут он встал и начал быстро ходить по избе, заложив руки за спину.
– Да, – говорил он, – я, матушка, так пристрастился, что беда. Не знаю, как и быть…
– А вы бы за этим за молодцом-то приглядывали: он что-то уж больно подъезжает. Разговоры такие, нежности пойдут…
– Ты думаешь? Он, кажется, малой смирный, такой тихий человек. Я и сам сначала побеспокоился, да потом… Где ему!
– Ну, это как вам угодно! Это дело ваше. А я смекаю по своему по глупому разуму, что это так-с.
– А если это правда, – задумчиво сказал Непреклонный, – так мы увидим!
Он бодро встал, простился с Аленой и, весело насвистывая вальс, вышел из избы.
Через два дня план его был готов, а через три, убитый неожиданным разочарованием, Васильков с тоскою внимал поэтическому рассказу Непреклонного о страстной любви, благородстве и небывалом такте невоспитанной героини. Не подозревая в Василькове серьезных намерений, молодой волокита решился на такую хитрость без труда, зная хорошо, что Маша для него пропадет, если Васильков не сдержит того слова, которое он намеревался взять с него предварительно, и никак не воображая, чтоб молчание и удаление от нее были для Ивана Павловича труднее, нежели для него самого. Значит, можно надеяться, что он будет строг к себе и, натолковав кучи вещей об убеждениях, честности и философии, не захочет ударить себя лицом в грязь из-за пустой интрижки. Вот как было все это дело.
Когда Маша увидела, что Иван Павлович тронут ее клятвами и так жарко благодарит ее, то спешила воспользоваться смягчением его духа и настойчиво приставала к нему, выпытывая секрет. Но Васильков был шутлив и непоколебим.
– Ну, намекните хоть крошечку, – говорила Маша, – я сейчас угадаю… Кто вам на меня насказал? Дмитрий Александрыч? Я знаю, знаю, что это он, потому что это сейчас даже видно… потому что вы вчера с ним разговаривали, а после не стали говорить со мной… Он, он, уж я знаю… Вот вы улыбнулись…
– Дитя
– Ну, Бог же с вами, если так! А я все-таки его попытаю, спрошу у него при вас, не говорил ли он чего.
– Как хотите! пожалуй! – схитрил было Васильков, – только вы этим наделаете мне неприятностей.
– Не бойтесь, он вам ничего не смеет сделать. Посмотрела бы я, как он вас тронет!
Иван Павлович засмеялся.
– Я не боюсь его, а не хочу, чтоб вы его чем-нибудь обидели, когда он не виноват. Послушайте, – прибавил он, как мог убедительнее, – поверьте же мне, что Дмитрий Александрыч не виноват. Впрочем, скажите мне, что вы думаете?
– Я вам скажу, что я в уме в своем держу. Мне, вот видите, как сдается… Вы этак громко разговаривали… Может быть, спросили у него что-нибудь про меня, потому что вы очень мнительны насчет меня; он вот вам и сказал, что я нечестна… Он разве мне этого не говорил? Сколько раз твердил, что у меня ферт есть. Ей-Богу! он такой!
– Какой вздор! Мы с ним говорили вчера об охоте: оттого он так и горячился, – возразил учитель, делая себе внутренне различные комплименты насчет своей увертливости.
Разговаривая таким образом, они и не заметили, что у огородных дверей стоит кто-то в розовой рубашке, надетой по-русски сверх плисовых шаровар, в суконном чорном жилете и фуражке. Владетель этого щегольского наряда долго стоял неподвижно у дверей и, только заметив движение Василькова, собиравшегося уйти, отошел с поспешностью от крыльца.
Иван Павлович направился к реке и не встретил его; но Маша вышла к огороду и тотчас же узнала Антона, сына садовника из села Салапихина.
Поставив на завалинку корзинку с ягодами, Антон снял фуражку.
– Здравствуйте, Марья Михайловна, здравствуйте.
– Здравствуй, – сказала Маша и села. Антон надел фуражку и подперся.
– Здравствуй, Марья Михайловна. Ишь вы ноньче как закурили!
– Как закурила?
– Закурили больно-с, вот что! загуляли! с господами загуляли!
– Ведь что это твой нос-то выдумает! Как это даже не стыдно говорить это!
– Да, так-с. Нос-то мой ничего не выдумывал, а глаза видят, и люди говорят.
– Язык твой без костей, – строго возразила Маша, – я дивлюсь, как это он не отсохнет у тебя врамши! Ну скажи: где ж я загуляла?
– Где, Марья Михайловна? Да везде-с!
Маша засмеялась.
– Видишь, какой твой нос бесстыжий… (Я забыл сказать, что у Антона нос был довольно римский).
– Нос мой всем известно какой длинный, – вздохнув и отворотившись, продолжал Антон, – а вот ваш-то носик, на что уж махонький, ну а все же равно вы грешите, да еще и запираетесь, а других бесстыдными зовете!