Лето волков

Смирнов Виктор Васильевич

Молча ехали назад. Из леса выбежал Буркан, обнюхал парня на дороге, побежал за телегой. Спину Ивана холодил вечерний сырой ветерок: гимнастерка поехала по спине наискось.

Попеленко вдруг ойкнул. Выдернул из-под себя осколок. Потрогал пальцем зазубрины. Подержал на ладони.

– Ничего не скажешь: инженер! – сказал он. – Ще до войны писали: новатор, рацинали… нацинализатор, чи шо? В общем, изобрел водку гнать из опилков. Я теперь на лес дивлюсь и думаю: «Это ж наше богатство».

4

Серафима

выскочила первой:

– Живой!

В темноте сеней смутно белело лицо Тоси. Они вошли в хату. Лейтенант смотрел на свою невесту, не говоря ни слова, будто и сам онемел. Не знал, с чего начать. Лицо Тоси менялось. В нем постепенно отражалось понимание того, что с отцом случилось несчастье. Может быть, непоправимое.

Она стремительно, будто падая, приникла к Ивану. Тело затряслось.

На миг она отстранилась. Всмотрелась в Ивана, желая убедиться, что ее предчувствие верное. Его молчание говорило больше, чем слова. Тося произнесла нараспев, растягивая звуки:

– А…а…

Иван понял: это попытка произнести слово. Ему было неприятно смотреть на мучения рта, желающего породить это слово, сложить его из отдельных звуков и сделать цельным, живым.

– А-тец? – подсказал он.

Она кивнула: да, да. И проговорила вдруг почти внятно:

– А…тъс… атес…

Брови ее двигались в напряжении, лицо исказила гримаса. Вмиг исчезла нежная молодость кожи, пухлость девичьих губ, открытость и наивность глаз. Вдруг проявились черты, которые напомнили, какой она станет лет через тридцать. Иван поцеловал ее в губы, желая смыть этот образ далекого будущего, которое должно проступать медленно и незаметно, принимая облик привычного, совместно прожитого. Он прижал Тосю к себе, его сердце коснулась жалость, без которой любовь – перелетная птичка…

Буркан, вылизав кошачью миску, растянулся на полу. Ему здесь было хорошо.

5

Последние гости покидали неожиданно закончившуюся гулянку. Несколько человек, в том числе Маляс и выводок малых Попеленко, делали вид, что прибирают столы. Прибирали они, главным образом, за пазуху.

Гнат смахивал корявой ладонью все, что валялось на досках: кусочки соленых огурцов, хлеба, сала, колбасы, помидоров – и отправлял это в рот, действуя, словно какая-то машина.

– Во лопает, як буря, – Маляс проходил мимо Кривендихи, прикрывая оттопыренную куртку. – Другие деликатно: возьмут трошки на память.

– Нехай, – сказала Кривендиха. – Был бы Гнат разумный! А так, шо есть он, шо нет его.

Оставалась Варя. Изредка посматривала на улицу. Неподалеку подсел морячок. Как бы невзначай, закусить. После Гната и малых Попеленко с закуской возникли трудности. Но кое-что было в бутылках.

– Извиняюсь, что пыльный, в некультурном облике, – сказал Валерик, придвигаясь поближе к Варе. – Сейчас прикончили еще одного бандита.

– А с лейтенантом шо? – спросила Варя.

– Разрешите пить вашу исключительную красоту, – изысканно сказал Валерик, подняв стакан.

– Пей. А с лейтенантом шо?

– Часто снятся нам

светлые образы на корабле, – продолжил Валерик. – Служба нелегкая. Тоскуем душевно без подруг, посреди соленой пены и жестоких сражений. Иной раз, зарываясь носом в волну…

– Шо ж ты носом-то зарываешься? – спросила Варя. – Уж как-то бы приспособился… Лейтенант живой?

Девчата, дружная компания Малашки, у летней кухни домывали посуду, со стуком кидали миски и ложки. Глядя на морячка, придвигавшегося к Варе, похихикивали.

– Пехота не тонет, лейтенант живой… А возьмите шторм! Дико свистит в снастях…

– Шо ж вы то носом зарываетесь, то свистите, – сказала Варя равнодушным тоном. – Прямо жутко у вас там! Помолчи, что ль…

Она вдруг стала покачиваться с закрытыми глазами. Песня родилась, кажется, сама по себе: губы Вари были почти сомкнуты, и дыхание притихло, не тревожа монисто на груди.

Варя начала тихо, словно нехотя. Но постепенно, раздумчивая, грустная песня стала захватывать пространство двора, улицу, село…

Непонятно, как в груди полесской селянки рождается такая мощь, такая сила и тоска. Переливается, звенит, то уходит в нижнюю октаву, то взлетает к высоким нотам женский голос.

– Ой хмелю ж мий хмелю, хмелю зелененький,Де ж ты, хмелю, зиму зимував, що й не розвивався?

6

Серафима с трудом протиснулась в дверь, нагруженная клунками.

– А я вам повечерять: яечки, маслице, пискленочка пожарила. А шо, скатерки нема? – она развернула принесенную вышитую скатерть и быстро накрыла стол. – Голодом беду не одолеешь.

Буркан принюхивался к клункам, выказывая полное одобрение действиям Серафимы. Хвост его бешено колотил по мебели.

Серафима посмотрела, как Тося быстро и ловко зашивает гимнастерку.

– Ой, ты, може, майстрица, а гимнастерка як марлечка, токо шо молоко цедить. Добре, парадная осталась, а то ж был бы як папувас, – Серафима развернула сверток. – А ну, примерь стеганку! Ночью прохладно!

Он пролез в рукава, бабка поправила «обнову», заставила Ивана повернуться.

– Прямо як на тебя пошили. Надел на нательну рубаху – и кавалер!

Песня Варюси долетала до хаты Семеренковых.

Зимував я зиму, зимував я другу,Зимував я в лугу на калине, тай не розвивався…

Серафима бросила взгляд на внука. Потом на Тосю. И Тося, слушая песню, тоже вопросительно и с беспокойством смотрела на Ивана. Голос так хорош, так заливист и полон такой силы, что, кажется, пронизывал стены насквозь, мутил голову лейтенанта. Он выглядел растерянным, и мысли его бродили далеко.

Ой сыну ж мий, сыну, сыну молоденький,Де ж ты, сыну, ничку ночував, що й не роззувався?